Кочеток, или Сибирская Швейцария. В. Л. Дедлов. Панорама Сибири: (Путевые заметки). — СПб., 1900.

В.Л. Дедлов. Панорама Сибири: (Путевые заметки). — СПб., 1900.

 

Летом, в июне и июле, Сибирь — красавица. Говорят, она хороша и зимой, когда сибирское небо большею частью ясно, а воздух прозрачен. Наиболее населенная часть Сибири лежит сравнительно под низкими широтами, под широтой Москвы и южнее, так что зимние дни достаточно долги, и светлых часов не мало. Нехороши особенно морозные дни, знаменитые сибирские сорокоградусные стужи. Тогда, рассказывают, стоит туманная мгла, у лошадей на езде обмерзают льдом ноздри, примерзают удила к языку. Сибирская весна капризна. В Тюмени время вскрытия реки колеблется на полтора месяца. В 1897 году в Минусинском уезде, этой «Италии» Енисейской губернии, 18-го мая, выпал снег в два вершка, а около Тары полный лист на деревьях образовался только к половине июня. Об осени и говорить нечего: не хороша она; припоминаю совершенно могильное впечатление, которое произвел на меня Тобольск, в начале сентября. Но летом Сибирь великолепна, притом во всех ее углах одинаково, — в киргизских степях, в тарских урманах, в чулымской тайге, в минусинских горах, даже в Барабинской степи. Трудно сказать, где она красивей, — так пышно наряжают ее плодородную почву зелень и цветы и так ярко освещает солнце. Однако не без коварства это лето: его ночи всегда зябки, холодны, утра в течение всего лета могут быть с морозцем, жара внезапно может смениться двумя-тремя холодными, как поздняя осень, днями; лето коротко, — неполный июнь — июль. Но красоту Сибири должно признать. Будь в Сибири климат хоть бы такой, как в Южной России, это была бы одна из красивейших и счастливейших стран в мире. Все в ней есть: чудные реки и озера, безграничные степи, плодородная почва, величественные и живописные горы, яркое солнце, прозрачный воздух; и одним обидела ее природа, — теплом. Однако на июнь и июль в Сибирь будут ездить, и в не особенно отдаленном будущем.

Одна из диковинок Сибири, которую будут ездить смотреть, это — Кокчетавский уезд Акмолинской области, который народ окрестил именем Кочетка. Это — маленькая горная страна, выросшая среди необозримой Киргизской степи, со всеми горными принадлежностями: горами, хребтами, скалами, водопадами, лесами на горах и цветущими горными долинами. Это так удивительно, среди гор так уютно, тут такое обилие, сравнительно с соседней сухой и безлесной степью, воды и леса, что мужик, раз увидавший Кочеток, начинает им бредить, а самые привольные местечки вроде какого-то Тычка, каких-то Крестов, какой-то Османки гремят по всей Сибири. И не сразу в силах мужик примириться с мыслью, что нельзя занять весь Кочеток, что часть его принадлежит казакам, часть нужна киргизам, и только третья часть свободна, да и та уже занята ранее прибывшими счастливцами. Когда мужик в этом убеждается, он имеет вид пробудившегося от сладкого сна.

В Кочеток едут из Петропавловска, тоже уездного города Акмолинской области, лежащего на Сибирской железной дороге, в пятистах верстах от Урала. Тут, в ясный солнечный день мы оставляем вагон, пересаживаемся в тарантас, — и нас принимает в себя степь, Ишимская степь, величественная и безграничная. С горы, над Ишимом, на которой стоит Петропавловск, открывается вид на пятнадцативерстную долину маленькой реки; долина незаметно подымается, сливается с подлинной степью, — и пред вами «море суши». Спускаемся с горы и начинаем плыть по этому морю. Равнина, убранная невысокими травами, — и ничего больше; только далеко впереди, влево, на фоне чистого неба лоскутком кружева рисуется железнодорожный мост, а выше величественно округляются два беломраморных неподвижных облака, которые сошлись точно для беседы. Переселенческий ходок подумал бы, что они беседуют о том, что лучше, — Тычок или Козявочное озеро?

До Кочетка полтора дня езды, все степью, Петропавловским уездом. Следующий день был серенький, но теплый. Проехали несколько казачьих поселков, несколько крестьянских сел. Были, между прочим, в селе Явленном, которое в одно прекрасное утро «явилось» на Киргизской степи, да так с тех пор, несмотря ни на что, и осталось. Были в селе Владимировке, которое тоже явилось, но хочет исчезнуть, по причине дурной шутки, которую сыграла с ним Киргизская степь. Шутка заключалась в том, что сели владимировцы у озера, полного как чаша, а оно через два года высохло. Владимировцы выкопали колодцы, а те дали немного воды и тоже высохли. Владимировцы в дурном настроении и смотрят на нас с упреком, словно это мы устроили такую шутку. Они зарятся на недалекую Османку, оставленную за киргизами, и заводят с ними ссоры. Накануне бабы пошли в Османку собирать клубнику, киргизы их прогнали, а владимировцы дают понять что-то страшное, — будто их баб хотели похитить в неволю и потурчить. За Владимировкой поехали близко от Ишима, который делается все уже. Близь реки на степи то и дело попадаются «ко́лки», рощи молодых свежих березок. Только они одни и говорят, что где-то под почвой, не очень глубоко, есть вода; на поверхности же — ни ручьев, ни мочежин. Ишим вьется по своей Ишимской степи один-одиношенек, как немного западней ниткой тянется по степи Тургайской Тобол, двойник Ишима. В колках — и лакомая Османка; в них же и клубника, еще совсем зеленая, несмотря на 1-ое июля, но тем не менее искусившая владимировских баб. Петропавловская степь кончилась только поздно ночью у какого-то Пресновского брода, где не было ни брода, ни жилья, и куда нам навстречу были высланы киргизы с лошадьми. Пока запрягали, мы сидели у костра в большой киргизской кибитке. Слабое пламя костра своим вздрагивающим и колеблющимся светом изменяло наши лица. Казалось, что мы — не мы; что мы унеслись куда-то из России; что едем мы в какую-то неведомую страну. Ночь была зябкая, звезды в прозрачном степном воздухе горели бесчисленные. Фантастично, странно и приятно… Пронеслось это «фетовское» мгновение, — и нас повезли в большое торговое село Мариинское, где первое, что я увидел на другой день поутру, была огромная, жирная свинья, развалившаяся у ворот, которую сосало двенадцать жирных поросят. Эмблема сытости. Эмблема в полном удовольствии хрюкала тринадцатью голосами.

Хороша Ишимская степь, которою мы до сих пор ехали, но Кочеток и того лучше. Гор еще нигде не видно, но река, которую мы переехали на пароме, говорит, что они близки. Здесь Ишим не ползет, как севернее, а бежит. Его долина не широка, с крутыми берегами и кое-где с каменными обнажениями. Отмели, у самой воды, не песчаные, а из красивых разноцветных камешков. Здесь у Ишима даже есть притоки, из которых больше других и популярней других два Бурлука. Эти Бурлуки не ушли от мужиков, которые уже пустили на их берегах корни, со своими женами, детьми, волами, скотами, огородами и нолями. Хорошие места по Бурлукам. Сами реки крохотные, но их луга влажные, с жирной почвой. Степные травы, вспоенные почвенной влагой, великолепны. В одном из логов мы наткнулись на конную косилку. Молодой смышленый мужик-великорусс, хозяин этой только на днях купленной машины, управлявший ею, был словно во вдохновении, весь поглощен работой и плохо понимал наши вопросы. Косилка работала отлично. Погода стояла веселая. Травы точно для выставки подобраны: эспарцет, желтая люцерна, чина, вика и ковыль. Малый сиял, глядел на своих сытых лошадей, которые даже не вспотели, обвеваемые сухим степным ветром, прислушивался к стрекотанию своей машины, вглядывался в море нетронутой травы, впереди, и косился на срезанную траву, сбоку, которая уже начинала вянуть и благоухала. От качества трав он был в восторге, но названия им давал удивительно прозаические, заимствованные от тех эффектов пищеварения, которые они производили в желудках его лошадей. Малый арендовал покос у киргизов, триста десятин за двадцать рублей.

По Бурлукам — селения еще недавние, колки еще целы, и местами попадаются препоэтические уголки. Таково было Ольгино на крутом берегу какого-то ручья, еще меньше Бурлука, в роще довольно больших и довольно прямых берез. Жители — хохлы. Их белые мазанки разбросаны словно беседки в парке. Голоногие хохлушки, в цветных плахтах, ходят словно на гулянье. Но хохлы жалуются: поздно спеют хлеба; вот, июль месяц, а пшеница только что зацветает; в прошлом году осенью утренниками заморозило неспелое зерно. Видимо, народ еще не применился к Кочетку после своей Черниговщины. На вид Кочеток, даже по сравнению с благодатной черноземной Черниговщиной, рай, а на самом деле и у него есть темные стороны.

Как ни хорош Кочеток, но переселенцы не сразу в нем устраиваются, не сразу справляются с капризной Сибирью. В настоящее время, в общем, переселенческие села производят впечатление чего-то неустановившегося, беспорядочного. На многих лицах недоумение и неудовольствие, — и это понятно, когда тут в мае бывает снег и происходят неприятные случаи вроде исчезновения глубоких озер; постройки сделаны еще не все, работы в непривычных условиях идут не дружно и не споро; наконец, народ, собравшийся из разных мест, еще не пригляделся к себе, не сбился в одну стаю. В степи идет ломка, перестройка; напылили и насорили, нашумели и завели ссоры. Старая жизнь степей, с их оазисами горок, каскадов и лесов, по которым мирно и важно двигались киргизы с их необозримыми стадами, меняет русло; старые твердые законченные формы жизни ломаются и заменяются новыми, неустановившимися. Как все законченное, так и старая Киргизская степь картинней и привлекательней новой, переселенческой.

Когда мы выехали из Ольгина и направились дальше логом Бурлука, по его мягким травам, среди зеленых рощ, нам навстречу попался киргизский улус в сто кибиток, менявший пастбище. Еще издали слышны были звуки громадного стада и большой людской толпы. Крики и говор людей, блеянье овец, ржанье и мычанье. Стадо заняло саженей полтораста в ширину. Когда мы сошлись, нам представилось зрелище словно нарочно подготовленной театральной процессии. Да так оно, в сущности, и было. Перекочевка с одного пастбища на другое, это — праздник, обряд, серьезное дело. Старое место наскучило, и весело переменить его на новое. Надо доставить стада, скарб, стариков и детей благополучно, — и это не малая забота, требующая немало труда. Нужно идти в порядке, каждый на своем месте и при своем деле.

Стада идут на флангах, и среди них вертятся верховые пастухи, с длинными шестами в руках, поддерживающие тоже какой-то необходимый порядок среди этой тучи больших и малых четвероногих. По проторенному дорожному следу движутся скрипучие немазаные телеги с кибитками из холстины, кожи или ковров. В телегах — кладь, женщины, головы и плечи которых, как у католических монахинь, покрыты белыми платками, и маленькие ребятишки. На лошадях и волах, которые тащат двуколки, верхом сидят стройные прямые девушки, с румяными лицами, и, рассматривая нас, весело хохочут. Позади телег верхом — глава улуса, или, выражаясь прозаически, староста со своей свитой. Это нестарый, приветливый человек с открытым простодушным лицом. Его окружают мужчины, такие же славные лица, с орлиными носами и наивными черными глазами. У одного из свиты на руке, в кожаной перчатке, — огромный охотничий беркут, с колпачком, покрывающим голову. С мужчинами, верхом на жеребятах, едут мальчики постарше. Мужчины ничего не везут и сидят на жеребцах. Телегами управляют девушки, сидящие на волах или кобылах. Женщины должны ехать в телегах. Все установлено, освящено обычаем, распределено. И все изящно и красиво. Это не оборванный табор цыган. Все в новых опрятных одеждах. Белые покрывала женщин безукоризненно чисты. На девушках новые черные и коричневые халаты, с яркими красными и желтыми отворотами, и монгольские тапочки с пучками перьев в виде небольшого султана. На мужчинах ярких цветов шапки, с пушистыми меховыми околышами. Даже батраки-пастухи надели, за неимением красивых халатов и шапок, меховые малахаи и тулупы поновее. Красиво, стройно, естественно и счастливо. И жаль становилось славных мальчиков с тонкими желтоватыми лицами и честными черными глазками, которые доживут до времени, очень недалекого, когда в кокчетавской степи уже не будет таких перекочевок. И долго ждать, пока новый оседлый строй не выработает своих форм такой же законченности, какие создал старый, кочевой.

Солнце садилось, удалявшийся улус скрывался в надвигавшихся сумерках и исчез в них. Мы значительно приблизились к горам. Далеко на горизонте виднелись характерные для Южного Урала и киргизских горных местностей парные горки, двойные их вершины. В колках к березе начала примешиваться сосна. Село Казанское, где мы ночевали, построено уже не из березы, а из сосны, привезенной с кокчетавских скалистых хребтов.

Следующий день, 3-го июля, выдался по погоде необыкновенный. Солнце сияло, а между тем пришлось надеть суконное платье; к вечеру мой спутник даже нарядился в меховой пиджак и говорил, что это недурно. Воздух был поразительно чистый. Солнце на небе горело совсем белым светом и одним этим светом, без тепла, обожгло нам лица и руки. Молодежь нашей небольшой экспедиции на ночь вымазала себе лица кислым молоком, но и это не помогло, и кожа все-таки слезла.

Появились предгория маленькой кокчетавской Швейцарии, до центра которой мы доберемся завтра. Эти предгория курьезны. Там и сям на горизонте расставлены какие-то пороги. По обеим сторонам порога обыкновенно стоит еще по тумбе. Эти пороги, коротенькие горные цепи, называют хребтами — хребет Имантау, хребет Якши-Янгиз-Тау. Едем мы уже не ровной степью, а то подымаясь, то спускаясь. Мы пересекаем, однако, не гряды возвышений и не борозды ложбин между ними. Нет, мы едем точно по пчелиным сотам, вернее, по гигантскому подносу, сплошь заставленному блюдечками. У некоторых блюдец часть краев гораздо выше, чем края остальных, выше и в легких зазубринах — это и будут хребты, которые мы видим в разных местах вдали. Издали они представляются прямолинейными; вблизи они образуют дугу. Большинство блюдец сухи, но в некоторых на дне — озера, пресные или соленые. Озера, у которых нет притоков, усыхают. Таково небольшое соленое озеро Боян. И у него есть маленький, точно игрушечный хребтик, с песчаным обрывом и сосновым лесом. Озеро жмется к обрыву, точно хочет спрятаться в его тени от белого солнца. Боян наполовину высох и окружен каймой голой серой земли, покрытой редкими солончаковыми желтыми и красными травками. Следующее озеро было пресное и большое, десять верст вдоль и три поперек. Оно появилось пред нами неожиданно, точно театральная декорация при поднятии занавеса. Только тут занавес был заменен большим бесформенным каменным холмом, не представляющим собою ничего интересного, как и большинство театральных занавесей. Но лишь только мы его обогнули, как увидели «блюдце», на котором в миньятюре был изображен настоящий горный вид. Настоящее горное озеро, с водою цвета индиго, с заливами и заливчиками, с маленькими фьордами, забиравшимися в щели между скал. Горки тоже словно бы настоящие, — острые, с отвисшими каменными стенами в одном месте, с живописными кручами в другом, с кустами и деревьями, росшими из трещин. Совсем швейцарский уголок. Иллюзию нарушил атаман казачьей станицы Якши-Янгис-Тауской (экая длинная!), подошедший к начальнику нашей экспедиции, со своей огромной булавой-посохом, и рапортовавший о благополучном состоянии станицы и ее живописной территории. Казаки, свободные от служебных обязанностей, в киргизских халатах, но в военных фуражках с кокардами, удили на озере окуней, сидя в долбленых челнах, которые они называют ботами. Славное местечко выбрано для казаков! Но зима и тут люта. Это не то швейцарское, не то итальянское озеро зимою покрывается льдом в два аршина толщиною. Да и лето иногда шутит плохие шутки. Говорили, что иной раз во время покоса, то есть в начале июля, в степи у косарей ночью в точилках вода стынет. Хлеба, однако, много. В селе Михайловском, куда мы добрались на ночлег, параллельно улице изб тянулись еще две — хлебных скирд.

Утром мы уже в самой «Швейцарии», которая оказалась тут же, за воротами Михайловского. Горы — крошечные, но они интересны тем, что в миньятюре воспроизводят настоящие горы, горы, так сказать, в натуральную величину. Это вторые игрушечные горы, которые я вижу: одни — Жигули, другие — кокчетавская Швейцария. И те, и другие подымаются среди степи.

Мы направляемся к деревне Балкашиной, которая лежит у подножия одного из значительнейших хребтов Кочетка, Сандыктауского. Сначала мы переваливаем чрез два небольших хребтика, поросших лесом. Проселок вьется между деревьев по косогорам, с глубокими колеями; местами обнажается камень. Лес — старый, крупный, но сильно вырубленный. Там и сям лежат недавно срубленные толстые сосны и березы. Проехали первые холмы, спустились в лощинку, где бежал ручеек, еще перевал, — и мы очутились в горной долинке, замкнутой кольцом зубчатых горок, величиной с дом, конечно, с самый большой дом на свете, с какое-нибудь архитектурное страшилище в Чикаго или Нью-Йорке, в тридцать три этажа. Горки покрыты щетиной соснового леса. Некоторые вершины голы и формой напоминают шляпку гриба; да и цвет их какой-то грибной, коричнево-серый, с зеленью: такого цвета бывают старые моховики. Кое-где такие грибы, в виде древесных губок, приросли к отвесным каменным стенам. В маленькой долинке, опять в виде блюдца, — ручьи, мочежинки, тучная черная земля и роскошная высокая и сочная трава, полная цветами, среди которых первенствовали черно-фиолетовые ирисы. Цветы сравнительно с Петропавловском здесь запоздали, несмотря на то, что мы на два градуса южнее. Здесь, между гор, дольше лежит снег, и те же горы своею тенью уменьшают нагревание почвы солнцем. И в степи почти не бывает теплых ночей, а здесь ночи совсем холодные.

Балкашина — на почтовом тракте, южнее Кокчетава, у южного предела Кокчетавских гор и при начале новых степей, Акмолинских, — Акмоллов, как зовет их народ. Акмоллы не то, что Кочеток. Земли хуже, засухи чаще, воды меньше, леса нет. Акмоллы родят великолепную яровую пшеницу. Эта пшеница тоже привлекает народ, но далеко не в такой степени, как Кочеток, славный своими Крестами, Османками и, в особенности, Тычком, или Натычком, о котором мужики говорят, что они «все глаза на него проглядели». И вот счастливая звезда, под которой мы, вероятно, родились, привела нас взглянуть на этот Тычок, куда мы и направились из Балкашиной.

Все в некотором волнении. Ямщики-старожилы заинтересованы, отрежут Тычок от киргизов, которые им до сих пор пользовались, или нет: старожилы арендуют его и косят на нем сено. Провожатыми назвались быть крестьяне, «временно проживающие» в Балкашиной и не желающие идти никуда на свете, чтоб не упустить Тычок; эти красны от волнения, один даже позабыл захватить шапку. Наша молодежь волнуется, ожидая увидеть земной рай, о котором ходоки рассказывают им вот уже два года. Наш курьер Васильев, родом из новгородских болот и подзолов, давно уже объявил, что настоящая Сибирь — в Новгородской губернии; хочет отказаться от блестящей карьеры в столице и «сесть на землю» на Тычке. Взоры всех обращены на карту уезда, и все спрашивают, «что в ней написано» о грядущих судьбах Тычка. Разразилась переселенческая горячка. И вот, в переднем тарантасе, подымается на ноги один из его седоков и, указывая вперед, восторженно кричит задним:

— Тычок! Тычок! Тычок!

— А! — произносим мы, подобно пилигриму Мицкевича, увидевшему Чатырдаг.

И, подавленные, располагаемся завтракать, в тени берез, на крутом берегу ручейка. Вокруг нас кольцом расселись старожилы, временно проживающие и целая стая ходоков. Глаза блестят.

Хозяйственные достоинства Тычка действительно редкостные. Земля черная, трава по пояс, склон к югу. О воде и говорить нечего: она везде журчит ручьями. На горах лес. Теперь, в горячий июльский день, это действительно земледельческий рай. Интересен и пейзаж. Мы находимся у самого края обычного кокчетавского блюдца, но тут оно огромной величины. Противоположные его края, горы Джаксы-Тюкты, Кабайдын и Беркуты, синеют на горизонте. Наш край блюдца называется горами Сандык-Тау и подымается отвесной стеной, в щелях которой ухитрились вырасти сосны и березы. Подножие стены составляет осыпь песка, камешков и гравия. На ней сплошной лес, конечно, сильно выгоревший, из которого бегут маленькими каскадами ручьи. Лес — сосновый, с тощей травкой, с слабенькими песчаными цветками, среди которых я нахожу душистую перистую гвоздику, всю составленную из зеленых ниточек стеблей и перышек цветков. Кончается словно по шнуру отбитая песчаная осыпь и сразу переходит в тучнейший чернозем, покрытый степной травой, такою густой, что «ужу не проползти». Этот ковер трав и цветов слегка склоняется к ручью Аты-Джок, из которого народ сделал Натычок и просто Тычок.

Увидев Тычок, ничего больше не оставалось, как ехать обратно, чрез Кокчетав в Петропавловск. До тракта мы решили добраться, не возвращаясь в Балкашину, а ехать проселком напрямки, в казачью станицу Сандыктавскую. Это оказалось не так легко, потому что и до ближайшего проселка надобно было добираться тропинками, терявшимися в высокой траве сырых лугов, у подножия Сандыктава. Их выкашивают, но теперь сенокос еще не начался, и мы ехали, казалось, по таким местам, где до нас еще никто не бывал. Слева — стена гор, уже закрывшая нас своей холодной тенью. Справа густые березняки. Несмятая трава. Там собака выгнала зайца, попробовала погнаться за ним в непролазной траве, но бросила эту попытку и стала чихать. Тут вылетел огромный глухарь. Чрез несколько шагов поднялось стадо тетеревей. Около часа ехали мы этой холодной, влажной, никем не тревожимой долинкой, испытывая прочность наших тарантасов, добрались до проселка, перевалили по песчаной и каменистой лесной дорожке через Сандыктав и по почтовому тракту направились на север обратно.

Вот и вся кокчетавская Швейцария. Есть еще юры, выше и живописней, около станицы Щучинской. Там есть даже водопад, соединяющий два озера, уровни которых один выше другого на тридцать саженей. Впрочем, водопад этот больше крутой порог, чем водопад, а горы немногим превосходят те, которые мы видели.

Возбуждение, вызванное красотами пейзажа и хозяйственными достоинствами Тычка, долго не улеглось. Васильев, на козлах, и ночью не дремал, как обыкновенно, а думал о «Сибири» и зяб: июльская ночь была очень холодна. «Как бы сегодня в Сибири мороза не было», — с тревогой говорил Васильев. Молодежь тоже была с приподнятыми нервами. Кстати обстановка была поэтическая. Горы перешли в легкие холмы. По сторонам дороги там и тут виднелись озера, отражавшие зарю или небо: в одних вода была золотая, в других светло-лазурная. Холодный вечер напоминал осень, пору мечтательную. Заря горела янтарная, нежная, болезненная. Холмы и перелески обрисовывались на ее фоне черными силуэтами. Звезды, одна их толпа за другой, выходили на небо и играли. Молодежь расчувствовалась. Один вдохновенно говорил о будущем России, Кочетка, Тычка. Другой, лирически настроенный, сказал, что, как видно, он еще не совсем стар (ему было уже двадцать четыре года), что ему еще доступны красоты природы, что сегодня он почему-то счастлив и даже хочет петь. И он стал петь: для Киргизской степи, и принимая во внимание, что не было слушателей, он пел не без приятности. Кончилось тем, что молодежь, не зная, на что истратить накопившееся возбуждение, вышла из экипажей и начала состязаться в скороходстве. Первый приз взял говоривший о судьбах России. Измерили длину его шага, — оказалось два аршина без малого. Тогда ноги были признаны неузаконенной длины, а состязание объявлено несостоявшимся.

Город Кокчетау, официально Кокчетавск, — город маленький, деревянный, одноэтажный. На север от него идет степь, не та орошенная реками, Ишимом, Бурлуками, кокчетавскими ручьями, цветущая степь, которою мы ехали до сих пор, а безводная, солончаковая. Сюда народ не пошел. Даже станции помещаются не в селениях, которых тут нет, а в «пикетах», состоящих из станционного домика и нескольких кибиток ямщиков-киргизов. Нет воды, и это делает степь безлюдною. Когда людям станет совсем тесно, они пойдут и сюда. Но тогда тут будут устроены цистерны, хранящие запасы снеговой воды. Чтобы вода не портилась, ее станут мешать крыльями ветряных мельниц. Около соленых озер поставят паровые опреснители… Словом, устроят то же мудреное хозяйство, какое существует на Марсе, в рассказах Жюля Верна и в мечтах, зародившихся на Тычке.

В настоящее время степь, лежащая вдали от рек и ручьев, пустынна. Вы едете десятки верст и, словно не двигаясь с места, видите одну и ту же картину: безграничный круг ковыльной степи, над ним низкий купол неба, частый гребешок телеграфных столбов, по прямой линии убегающих вдаль, и кое-где по дороге клубы пыли в виде пучков ковыля. Разнообразие только в облаках на небе, медленно меняющих формы, краски и освещение, громадных и величественных.

Ровно через неделю пути мы вылезли в Петропавловске из тарантаса и не без удовольствия возвратились на удобные диваны вагона.

В. Л. Дедлов. Панорама Сибири: (Путевые заметки). — СПб., 1900.

*
источник: https://rus-turk.livejournal.com/466248.html

*
Благодарю Игоря Никитина за статью!