Певица доблести. (Продолжение о М. Волковой.) А.Щербинин

Чем путь трудней — тем выше будет честь!
Пускай горька недопитая чаша!
При нашей бедности у нас богатство есть:
То, что прошло — неотторжимо наше!
Мария Волкова

После публикации статьи «Памяти выдающейся русской поэтессы Белой эмиграции, сибирской казачки Марии Волковой», в которой я разместил ее очерк «Кокчетав»,19 сентября 2024 года, ко мне обратились знакомые с тем, чтобы я продолжил рассказ о Марии Волковой. На мой взгляд одним из полных и увлекательных описаний жизни и творческого пути поэтессы, является скрупулёзная и литературно привлекательная работа Тарлыковой Ольги Михайловны, старшего научного сотрудника научно-исследовательского отдела Областного историко-краеведческого музея г. Усть-Каменогорска. Статья была опубликована в старейшем из ныне существующих литературных журналов России «Сибирские огни», № 7, июль 2016 г. Полагаю, что всем любителям поэзии, русского слова, истории казачества, патриотам России, как в ее пределах, так и вне, будет интересно увлекательное и познавательное жизнеописание с болью и кровью стойкой, мудрой, одаренной, красивой русской женщины и поэта. А как известно, поэт в России — больше, чем поэт.

Жизнь и творческий путь Марии Волковой. Ольга Тарлыкова.

И навек потерявши покой,
За чужим очутившись порогом,
Я кочую, кочую душой
По родным недоступным дорогам…
М. Волкова.

Имя выдающейся поэтессы русского зарубежья Марии Волковой, ее творчество по сей день практически неизвестны. Между тем о М. В. Волковой в превосходной степени отзывался знаток художественной литературы генерал П. Н. Краснов (П. Н. Краснов — генерал-лейтенант, атаман Войска Донского и командующий белоказачьей армией. С 1919 г. — в эмиграции в Германии, где активно участвовал в антибольшевистских организациях. В годы Второй мировой войны — пособник немецких фашистов. По приговору Верховного суда СССР в 1947 г. повешен. Автор популярного в 20-х гг. романа-эпопеи «От двуглавого орла к красному знамени», иных изданных в зарубежье романов, многочисленных повестей, рассказов и эссе, очерков и статей — О. Т.). Ее стихи высоко ценили литераторы и общественные деятели русской эмиграции: Георгий Гребенщиков, Алексей Ачаир, Таисия Баженова, Борис Зайцев, Владислав Ходасевич и другие. В зарубежье вышли три книги ее стихов: «Песни Родине» (Харбин, 1936), «Стихи» (Париж, 1944), «Стихотворения» (Мюнхен, 1991). Она публиковалась во множестве русскоязычных сборников, газет и журналов: «Возрождение» (Париж), «Муза диаспоры» (Франкфурт-на-Майне), «Содружество» (Вашингтон), «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Родимый край» (Париж), «Русская мысль» (Париж), «Современник» (Торонто), «Сибирский казак» (Харбин).

Первым рассеял мрак неведения вокруг ее имени журналист, представитель Союза Православных Граждан Казахстана в Санкт-Петербурге Максим Николаевич Ивлев, опубликовавший в 2002 г. в журнале «Простор» (Алматы) страницы воспоминаний Марии Волковой, датируемых 1980 г. Эти воспоминания писались для Владимира Андреевича Рудинского, журналиста, литературоведа и писателя, проживавшего во Франции и работавшего над предисловием к сборнику ее стихов.

Оригиналы упомянутых воспоминаний, а также письма Марии Волковой М. Н. Ивлев недавно любезно передал в наш Областной историко-краеведческий музей (Казахстан, г. Усть-Каменогорск).

Итак, что же на сегодняшний день нам известно о творческой и трагической личной судьбе поэтессы?

Много, много родная страна
Мне открыла своих благолепий.
Я иртышской водой крещена,
Первый путь мой — сибирские степи…

Мария Вячеславовна Волкова — гласит запись в метрической книге усть-каменогорской Троицкой церкви — родилась 2 (15) октября 1902 г. в городке Усть-Каменогорске Семипалатинской области (теперь — Восточно-Казахстанской. — О. Т.) в семье сотника 1-го Сибирского казачьего Ермака Тимофеева полка Вячеслава Ивановича Волкова и его законной жены Анны Сергеевны.

Будущая певица казачьей доли могла гордиться своей родословной. Ее отец (1877 г. р.) принадлежал к роду, ведущему начало, по семейной легенде, от одного из казаков дружины Ермака. Он окончил Омский (Сибирский) кадетский корпус (1895) и московское 3-е военное Александровское училище (1897). В 1913 г. В. И. Волков успешно отучился в Офицерской кавалерийской школе. В истории сибирского казачества Вячеслав Иванович известен как русский военачальник, генерал-майор, участник Первой мировой и герой Гражданской войн, кавалер ордена Св. Георгия IV ст., Георгиевского оружия и множества других наград. Мама Марии, Анна Сергеевна, родилась в Уральске в 1881 г. Она происходила из знатного старинного казачьего рода Толстовых: была дочерью генерала от кавалерии Сергея Евлампиевича Толстова, казака станицы Гурьевской, и Марии Павловны, в девичестве Сычуговой, — дочери войскового старшины Уральского войска.

Будущие родители Маруси познакомились в Семиречье, где отец Анны Сергеевны в 1895—1899 гг. командовал Отдельной Западно-Сибирской казачьей бригадой. Как свидетельствует омский краевед, историк и писатель В. А. Шулдяков, именно дедушке Марии Волковой принадлежит идея защиты русской госграницы сплошной линией казачьих земель и создания нового, двенадцатого по счету, Тихоокеанского казачьего войска.

Во время Гражданской войны, после разгрома Уральской армии красными, С. Е. Толстов отказался покинуть Родину, в итоге был отправлен в концлагерь на Северной Двине, где его расстреляли. Мария Павловна Толстова умерла в 1921 г. в Баку.

П. Н. Краснов в книге «На рубеже Китая» (Париж, 1939), вспоминая боевых товарищей в бытность свою командиром 7-го Сибирского казачьего полка, писал: «…4-ю сотню при мне принял подъесаул Вячеслав Иванович Волков. <…> Он был женат на уральской казачке. <…> У них была единственная дочь — Маруся. <…> Застал ее восьмилетней девочкой с густою темною косою и громадными пытливыми глазами. Кто мог подумать тогда, что в кабинете командира 4-й сотни, на тахте, в углу, наблюдая за нашим спором, лежит будущая незаурядная русская поэтесса, певица казачьей доблести, скорби и неизбывного горя?».

Маруся обожала отца, он представлялся ей «идеальным воплощением всего истинно русского». «Влиянию его на меня не было границ. Вера в Бога, любовь к родине и преданность казачеству — вот оставленное им духовное наследство. Никогда ни наказания, ни резкого слова — недовольно сдвинутых бровей было мне достаточно, чтобы понять сразу сделанную ошибку и в ней глубоко раскаяться». «Мама, — вспоминала Мария, — была не только ко всем доброжелательна, но и попросту добра, приветлива, сердечна, откровенна, способна на самопожертвование и как будто излучала тепло. Более преданной дочери мне за всю жизнь не пришлось встретить. Долгой разлуки с родителями она, живя уже своей семьей, переносить не могла и по меньшей мере раз в два года непременно отправлялась с Китайской границы в Петербург их навещать». В Петербурге на Измайловском проспекте у семейства Толстовых было «родовое гнездо».

Самые счастливые воспоминания детства у Марии Волковой связаны с Джаркентом (Джаркент (основан в 1882 г.; до 1942 г. — Яркент, в 1942—1991 гг. — Панфилов, с 1991 г. — Жаркент) — город в Казахстане, центр Панфиловского района Алматинской области. — О. Т.), Верным и тышканским лагерем — местами, где служил отец.

«Когда слышу слово «Джаркент» — невольно хочется улыбнуться хорошей, светлой улыбкой», — писала Мария Вячеславовна в эмиграции в мае 1933 г. в очерке «Старые места».

Одноэтажные саманные домики, широкие улицы, пирамидальные тополя, благоухающие акации, день и ночь журчащие арыки и мелодичное, «как колокольчики, кваканье лягушек по вечерам». «Джаркент был почти исключительно военным городом», где все друг друга знали. Он располагал к себе тишиной и каким-то удивительным спокойствием: «Нега особенная, восточная, разлита повсюду…».

Жизнь в Джаркенте протекала открыто. Каждое «семейное событие с молниеносной быстротой делалось достоянием всего города. Каждое общественное начинание сейчас же находило здесь живейший отклик и поддержку повсюду». А как коротали досуги! «В наше время уже трудно себе представить, чтобы можно было так искренно, так непосредственно веселиться… Если танцевали, то до упаду, если устраивали любительский спектакль, то отдавались сцене самозабвенно, находя постоянное одобрение и неподдельную признательность публики». Вообще же, между «офицерами и казаками вовсе не было той пропасти, на которую впоследствии любили указывать те, кому это было выгодно. Офицерские дети сплошь и рядом вырастали на руках казаков-денщиков». А потому самые трогательные впечатления сохранила Мария о своих «усатых нянях».

А потом был Тышкан, как «продолжение и завершение Джаркента». С наступлением весны, обычно в день 15 мая, начиналось «великое переселение» из Джаркента в тышканский гарнизонный лагерь — на Тышканское плоскогорье, к подножию Алатау. И это был своего рода праздник.

Как и в Джаркенте, в Тышкане «жизнь кипела, как в муравейнике»: шли походным порядком части; на тройках, «в объемистых тарантасах, ехали семьи офицеров со всеми пожитками… Скрипели арбами татары и таранчинцы — бойкий торговый люд, кормившийся около «урусов». В предгорье наскоро, «по большей части на походную ногу», раскидывался военный лагерь, устраивался быт: складывалась русская печь или плита, наспех сколачивался примитивный стол под простым деревянным навесом, оживали заброшенные солдатские бараки. А после: строевые учения солдат, залихватское пение казаков и пехоты, учебная стрельба, резкие крики команды, ржанье лошадей, звуки трубы под немолчный шум кристально чистой Тышканки. Дым от походных кухонь смешивался со сладкими запахами варенья из клубники и малины, что готовили «полковые дамы»; шумные детские забавы…

Жар земли ощущает рука.
Я лежу за зеленой стеною.
Надо мной в высоте облака,
Волокнистая ткань их легка,
Словно перья из крыл,
Что, за солнце задев, обронил
Ангел счастья в пути над землею…

По праздникам «кишмя кишело собрание», разносились «томные звуки вальса и веселое притопывание мазурки. И была бесконечная красота в этой гармонии: темные силуэты гор, бархатное небо, испещренное падающими звездами, и рыданье серебряного корнета, ведущего мелодию под глуховатый аккомпанемент всего хора…».

В том же очерке «Старые места», написанном в Литве, вспоминала Мария Волкова и о днях своего пребывания в столице Семиреченской области — городе Верном (теперь — г. Алматы. — О. Т.). Не только светлые, но и трагические, связанные с землетрясением 1909 г., картины встают перед ней. «Воспоминание о нем и до сих пор свежо в моей памяти, несмотря на то что я была тогда семилетним ребенком…». Первое, что запомнилось, — сильные руки отца, выхватившего дочь из постели, чтобы на нее не обрушилась печь, вблизи которой та спала. Далее Мария рассказывает, как металась в панике мать, порываясь выбежать на улицу «неодетою, как была». Как отец, со свойственным ему самообладанием, настояв на том, чтобы домашние тепло оделись, распорядился развести костры и «наметом помчался в сотню, чтобы узнать, как перенесли землетрясение его казаки». Вернулся он домой только утром следующего дня и рассказал, что в городе много несчастных случаев «и разрушения ужасны», что видел страшные развалины, «провалы без дна, через которые лошадь боялась перепрыгнуть», и взволнованно повторял: «Надо помочь, помочь немедленно». Затем он уехал с полковым доктором — организовывать помощь голодным и обездоленным. Следом за ним по его распоряжению отправились в город походные кухни и «из улицы в улицу, с утра до вечера в течение первых трех дней после несчастья, ездили, дымясь», нуждающихся подкармливали «жирными горячими щами с кашей и вкусным солдатским хлебом». Так сибирские казаки первыми пришли на помощь пострадавшим верненцам.

В 1913 г. отец был вновь направлен в Верный со своей любимой 4-й сотней 1-го полка под командованием есаула И. В. Водопьянова. Второе пребывание в верненском лагере было, как виделось Марии, особенно счастливым. Вместо неудобных бараков — красивые и благоустроенные дачи у самых гор Александровского хребта, утопавшие в зарослях яблонь, шиповника, терновника и калины. «Всем нам жилось тогда как-то особенно хорошо. Говорят, так всегда бывает перед большим несчастьем».

И оно не заставило себя долго ждать. «Великая война (имеется в виду Первая мировая. — О. Т.) катастрофически вторглась в жизнь страны и в жизнь каждого в отдельности. Наша семья была сплошь военная, потому из тревоги — общей и собственно за своих — мы не выходили». Вскоре В. И. Волков был назначен на Кавказский фронт, и Маша с матерью поехали в Тифлис попрощаться с отцом, а после отправились в Петроград к родителям Анны Сергеевны, где и прожили до 1917 г.

Анна Сергеевна, глубоко переживая разлуку с мужем и всеобщее горе, устроилась волонтеркой в лазарет для раненых. «Словно траур надела на себя до времени ставшая взрослою душа» Маруси, в это время учившейся в гимназии. В столь тревожное время девочке «как-то стыдно было чему-нибудь радоваться, думать о развлечениях, веселиться».

Отец героически сражался на Кавказском фронте, где «сразу же отличился: получил Георгиевский крест… затем Георгиевское оружие. Мы гордились им и дрожали за него…».

Отцу Марии полагался отпуск, «и тоска по родному краю пробудилась в нем безудержная». Родители уговорились встретиться в Кокчетаве, а оттуда всем вместе наведаться в Омск, после чего совершить «чудную поездку на пароходе по Иртышу».

Итак, в июне 1916 г. мать и дочь из Петрограда отправились в Кокчетав на встречу с отцом. Однако желанное свидание все отодвигалось, и повидаться на короткое время им удалось лишь в конце августа. В том же очерке «Старые места» в главе «Кокчетав» Волкова вспоминает поездки казаков и детворы на рыбалку за семь верст от города. На телегах, груженных старыми одеялами и съестными припасами, они отправлялись на небольшую речку Чиглинку «с живописными берегами, поросшими тальником и черемухой».

Политическая обстановка в России между тем накалялась. «Следующий отрезок моей жизни, — писала Мария в воспоминаниях, — не поддается ни упрощению, ни сокращению: его до конца заполняет образ моего отца в его героической обреченности. О нем говорит история тех лет. Мне же остается тихо отойти в сторону…»

В 1917 г. В. И. Волков получил назначение возглавить 7-й Сибирский казачий полк, расквартированный в Кокчетаве. К этому времени жена и дочь через Украину и Тамбовскую губернию, пробыв некоторое время там, «с большими трудностями перебрались в Сибирь к отцу».
Далее был Омск, Иркутск, снова Омск и Петропавловск. В. И. Волков был одним из руководителей антибольшевистского военного подполья и контрреволюционного восстания мая-июня 1918 г., главным исполнителем колчаковского переворота в Омске и руководителем операции по ликвидации отряда П. Ф. Сухова на Алтае. Он был командующим Иркутским военным округом и командиром Сводного казачьего корпуса, воевавшего на Восточном фронте. В октябре 1918 г. «за выдающиеся боевые отличия» он был произведен Колчаком в чин генерал-майора.
В это тревожное и страшное время Мария Волкова выходит замуж. Александр-Гвидон Эмилиевич-Александрович Эйхельбергер — человек, ставший ей опорой на всю жизнь, — был соратником отца. «Образцового офицера», сына лютеранского пастора из Сувалкской губернии (Литва), полководец Волков назначил своим личным адъютантом. К тому времени Александр был уже подъесаулом и кавалером орденов Св. Станислава III ст. с мечами и бантом и Св. Анны III ст. с мечами и бантом.

По данным метрической записи, подъесаул Александр Александрович Эйхельбергер, двадцати семи лет, и дочь командующего войсками Иркутского военного округа Мария Волкова, шестнадцати лет, «обвенчались 14 (27) января 1919 г. в Михайло-Архангельской церкви города Иркутска, в том самом храме, в котором венчался А. В. Колчак».

Лидия Александровна Титова (В девичестве Толстова; двоюродная сестра Марии Волковой. — О. Т.) вспоминает: «Жили Маруся с Аликом на частной квартире, но комната была обставлена очень уютно их мебелью».

В марте 1919 г., по воспоминаниям Л. А. Титовой, В. И. Волкова назначили командиром Сводного казачьего корпуса, и Волковы из Иркутска переехали в Петропавловск, и уже вскоре, в конце мая 1919 г., после отправки корпуса на фронт, семьи офицеров в штабном эшелоне следовали по направлению к Уфе. Но в связи с отступлением эшелон в июле передислоцировали, и «в это время случилось крушение» состава на станции Гробово — между станциями Михайловский Завод и Нижне-Сергинская. К счастью, «семья тети Нюси и дяди Вячи (родителей Марии. — О. Т.) уцелела…». По данным В. А. Шулдякова, в результате той диверсии погибло 16 человек, 44 было ранено.

В конце июня 1919 г. В. И. Волков командовал конной группой Второй армии, передвигаясь вместе с линией фронта. Анна Сергеевна и Маша, несмотря на опасности прифронтовой полосы, следовали за ним. В планах В. И. Волкова, судя по выписанным удостоверениям от 26 августа 1919 г., было «заранее эвакуировать жену и дочь вместе с другими семьями офицеров и чиновников Конной группы в один из городов Сибирской магистрали, …а еще лучше — в Харбин», — читаем в исследованиях В. А. Шулдякова. Однако по каким-то причинам этого не произошло. В результате с самого начала Великого сибирского ледяного похода (Великий сибирский ледяной поход — принятое в белом движении название отступления Восточного фронта армии адмирала А. В. Колчака зимой 1920 г. В ходе операции в тяжелейших условиях сибирской зимы был совершен беспримерный по протяженности, почти 2000-километровый конно-пеший переход от Барнаула и Новониколаевска до Читы. Руководил походом главнокомандующий Восточным фронтом Генерального штаба генерал-лейтенант В. О. Каппель, назначенный на эту должность в середине декабря 1919 г. После его смерти 26 января 1920 г. командование войсками принял генерал С. Н. Войцеховский. — О. Т.) семья Волковых следовала в обозе конной группы.

Л. А. Титова, также участница Ледяного похода, вспоминает, как казаки с семьями «на разных таратайках, плетеных шарабанах — не знаю даже, как их и назвать, — в одно дождливое холодное утро двинули в неизвестном для нас направлении. Как потом оказалось, на Восток, и на Запад мы уже ни разу не повернули, и так и ехали с конца августа 1919 года до 11 февраля 1920 года» .

Бескрайние сибирские поля,
Бескрайние сибирские равнины…
Намокшая, продрогшая земля…
Березки чахлые да голые осины…
Колеса, жалобно скрипя, уходят в грязь,
Лошадки тащатся едва от утомленья.
За ними вслед, нестройно разбредясь,
Идут печальные, измученные тени… —
так поэтически обреченно рисует картину отступления белой армии Мария Волкова в стихотворении «Крестный путь».

Теснимые красными, остатки армии отступали на восток. Оторвавшийся от основных частей, небольшой отряд Волкова в 30—40 человек, включавший офицеров штаба, их вестовых казаков, около десяти человек женщин и детей, зимой 1920 г. продолжал свой неимоверно трудный поход через сибирскую тайгу.

В течение десяти дней они следовали по Транссибу в румынском эшелоне, бывшем в составе эвакуировавшегося Чехословацкого корпуса. Следуя на восток, им не единожды приходилось вступать в бой с преследовавшими отряд частями 5-й Красной армии. Готовясь к очередному бою, румыны порекомендовали отряду Волкова следовать дальше своим ходом, заверив, что впереди опасности нет. Тем самым они обрекли их на гибель. Небольшому обозу, значительно отстававшему от основных сил, угрозой были и иркутские большевики, и красные партизаны.

На пределе физических возможностей, четверо суток без единой ночевки, В. И. Волкову пришлось вести свой отряд по заснеженной тайге. «Говорить о постепенном умирании надежд, о горечи отступления в глубь Сибири и о роковом последнем дне даже и через 60 лет мне очень трудно», — писала Мария Волкова в изгнании.

10 февраля 1920 г. в районе разъезда Китой, западнее Иркутска, обоз был окружен 15-м стрелковым полком Восточно-Сибирской советской армии.
Засада красных подпустила обоз на близкое расстояние и открыла огонь, а потом разоружила оставшихся в живых. Генерал Волков, «выдержанный, всегда владеющий собой человек», в котором всегда была «нравственная подтянутость и постоянная готовность к смотру Всевышнего», на глазах у дочери и жены предпочел пленению смерть. Анна Сергеевна просила разрешения проститься с мужем, но ей отказали.
«Когда я была моложе, — писала Волкова, — я утешалась мечтой увековечить то время, те события и людей, направлявших события, в живом и широком романе. Мне казалось, что данные для осуществления этого замысла тогда у меня были. Судьба не допустила этого… Те события давно заслонены другими — важными по-иному. Людей такого «калибра»…больше нет…».

Пленников, в их числе и семью Волковых, и младшую сестру Анны Сергеевны — Лидию Сергеевну Панкратову, ее мужа и детей, спустя два дня переправили в Иркутск и 14 февраля посадили в губернскую тюрьму. Л. А. Титова вспоминает: «Нас поместили в тюрьму, вещи все наши отобрали, сказав, что это военные трофеи, хотя была одежда, белье, нам ничего не дали, только одеяло стеганое… и 3 подушки, которые были в санях, где ехали дети. У мамы от всех переживаний сделалась нервная горячка…».

Седьмым заключенным в камере оказалась А. В. Тимирёва, возлюбленная Верховного правителя А. В. Колчака. «Она была в ужасном состоянии, — читаем в записях Л. А. Титовой, — и на каждый выстрел вскарабкивалась на железную печку, стараясь выглянуть в окно и увидеть, кого еще убили».
«В тюрьме мы пробыли недолго, — вспоминала Мария Вячеславовна. — Нас не ликвидировали, а выпустили по приказу председателя Сибревкома, ревизовавшего тюрьму, — товарища, видимо, принадлежавшего к вымирающему типу идеалистов».

В предместье Иркутска Анне Сергеевне удалось найти вросшую в землю крошечную избушку на Князе-Владимирской улице. «…Окна были над землей прямо, но все мы были счастливы, хотя из вещей нам, конечно, ничего не вернули…».

В этом убогом пристанище овдовевшие сестры (А. П. Панкратов (1876—1920) умер в иркутской тюремной больнице. — О. Т.) и их дети вместе прожили недолго: в тюрьме Анна Сергеевна заразилась сыпным тифом. Она была слишком слаба и «измучена, чтобы перенести еще и это… Мамы не стало…», — пишет Мария Волкова. Скоро тифом переболели почти все. «Мы чувствовали себя как-то уже вне жизни — апатично ждали конца». При этом Марии, полуголодной, еле державшейся на ногах, приходилось бороться за мужа — вызволять его из тюрьмы.

Участь главной опоры оставшихся в живых женщин и детей — Александра Эйхельбергера — была в руках, к счастью, хорошего следователя, «добродушного русского парня, которого впоследствии расстреляли за мягкое отношение к заключенным».

После освобождения мужа необходимо было срочно покинуть Иркутск, где еще недавно командующим военным округом был отец Марии. Александр окончил ускоренные курсы народных учителей, и осенью 1920 г. они укрылись в одном из бурятских улусов Забайкалья — в поселке Верхний Хамхар Нукутского района. А. Эйхельбергер «стал заведовать школой», за труды им «платили натурой», и Эйхельбергеры не голодали.

Изолированные от мира, «мы не знали о том, что на свете делается», — писала Волкова. Потом Эйхельбергеры завели хозяйство, купили лошадь и корову, что в скором будущем дало им возможность уехать «в Европейскую Россию». По воспоминаниям Л. А. Титовой, в феврале 1921 г. Мария родила первенца — дочь Асеньку. Время было тревожное, в лесах орудовали банды — «так называли отряды военных, оторвавшихся от основных частей. Кто они, кто ими командует и руководит — никто не знал, но буряты очень их боялись. Запирались накрепко и никого не пускали, особенно ночью. В сенях (и в школе тоже) были просверлены дырки, через которые было хорошо слышно разговор тех, кто стучится, и, если говорили по-русски, — никогда не открывали — так нас учили».

Узнав о том, что в Прибалтике возникли три республики и Сувалкская губерния отошла к образовавшейся независимой Литве, Эйхельбергеры начали хлопоты о возвращении на родину мужа. Литовское представительство в Москве дало положительный ответ.

Зимой 1921 г. с десятимесячной дочерью на руках Эйхельбергеры тронулись в Москву, откуда должны были покинуть Россию. Сначала их путь лежал в город Михайлов, что в 180 верстах от Москвы, где в 1915—1917 гг. жили Панкратовы. Муж Лидии Сергеевны — Александр Петрович — был начальником гарнизона и комендантом города. Здесь у тети Марии осталось много вещей, мебели, ковров, которые они надеялись вернуть.

Во время пересадки из поезда Сибирской железной дороги на Рязано-Уральскую Асенька, надышавшись холодного воздуха, простудилась. «Моя родина потребовала от нас еще одну жертву: наша девочка не перенесла зимнего путешествия в холодных вагонах, заболела воспалением легких и умерла…».
Беженцев приютили давние знакомые Панкратовых — чета Лебедевых. Они жили около Свято-Покровского женского монастыря на окраине Михайлова, на так называемой Черной горе. «И похоронили мы ее (Асеньку. — О. Т.) на этой самой «Черной горе» у алтаря церковного…».

Придя немного в себя после потери дочери, Александр отправился в Москву, в литовское посольство. Оказалось, что и деньги от его родителей, и документы на отъезд в Литву готовы. Несмотря на потрясения, пережитые Марией за два страшных года, и на то, что выезд Эйхельбергеров в Литву был, по сути, для них спасением, все же «как тяжело было покидать Родину навсегда!»

Итак, в феврале 1922 г. Мария и Александр Эйхельбергеры эмигрировали и «началась жизнь за рубежом»: в Литве, а потом в Германии.
Первым пристанищем беженцев был небольшой литовский городок Волковыск. К сожалению, в «Воспоминаниях» М. В. Волковой отсутствует вторая глава, где Мария Вячеславовна пишет о первых годах вне России. Остается лишь догадываться, чего стоило ей прижиться на чужой земле. В Литве в 1924 г. Мария родила сына Александра.

Но как бы трудно ей ни жилось, именно в Литве, а потом в Германии Мария Волкова написала, пожалуй, лучшие свои стихотворения и прозу. В Литве ею создан цикл «Песен сибирских казаков», который составили: «Степная сибирская» (на мотив «Рано утром весной…»), «Туркестанская» (на мотив «Словно море в час прибоя…»), «Прощальная» (на мотив «Поехал казак на чужбину далеку…»), «Кавказская» (на мотив «Алаверды»), «Западная окопная» (на мотив «Умер бродяга в больнице военной…»).

Прожив в Литве приблизительно десять лет, Эйхельбергеры перебрались в Восточную Пруссию, в местечко Хейдебрух. «Не село, не деревня — просто три больших крестьянских хозяйства, каждое приблизительно в 60 гектаров и одно — всего лишь в двадцать. Все на один манер. Жилой дом с надворными постройками, садом, огородами…» — описывает Мария Вячеславовна свое новое место пребывания. Здесь им предстояло провести следующие десять лет.
Отец мужа, пастор Эйхельбергер, купил большой участок в 63 гектара с каменным домом, фруктовым садом и запущенным огородом, старыми коровами и лошадьми, — и во все это нужно было вложить немало труда. Обязанности распределили так: Александру досталось полевое хозяйство, его брату — молочное и денежное, Марии — домашнее и птица.

И потекли, полные забот, трудов и печалей, дни… Для дочери генерал-майора все было ново и тяжело. Притеснения свекрови, по сути, владелицы дома, иногда доводили ее до отчаяния, но Мария не сдавалась. Дело в доме она поставила «правильно и справедливо». Несмотря на нарекания свекрови, Мария заботилась о работниках, кормила их с хозяйского стола, чувствуя, что благополучие других зависело от нее.

В Хейдебрухе у Эйхельбергеров в 1935 г. родилась дочь Ольга. Вопреки большому неудовольствию свекрови, Мария не взяла няньку, а воспитывала девочку сама и, несмотря на немецкое окружение, говорила с ней по-русски. Жизнь Марии была тяжелой: вставать приходилось в 5 часов, потом уборка дома, приготовление еды; уход за детьми, птицей, работа в огороде и саду — все лежало на ее хрупких плечах. «Но я была молода и, хотя с надтреснутым здоровьем, все же справлялась с несвойственной мне нагрузкой…».

А по ночам она находила время и для души, для стихов, хранящих ее родную речь и ее мысль.
Несмотря на «десятилетия прозябания на отшибе», Мария Волкова не прерывала связей с соотечественниками-эмигрантами, рассеянными по всему миру. Часто на помощь приходил старший друг, Пётр Николаевич Краснов, ее покровитель, бывший непосредственным командиром ее отца джаркентских времен и помнивший ее восьмилетней девочкой. «Благодаря П. Н. у меня всегда был обильный материал для чтения: каждую неделю неукоснительно я получала пачку русских газет! Это были “Возрождение” и “Последние Новости”, аккуратно сложенные и надписанные всегда одним и тем же знакомым, милым почерком. П. Н. знал обо мне все и не переставал оберегать меня от опасности в конце концов превратиться всего лишь в рабочую машину».

Казачья поэтесса старалась быть в курсе всех событий, случавшихся в русском рассеянии. Так, в 1930 г. в парижском журнале «Родимый край» («Родимый край» — журнал, издававшийся Казачьим союзом под ред. Н. М. Мельникова. В 1929—1931 гг. вышло 36 номеров. — О. Т.) Мария Волкова откликается стихами на знаменательное событие, произошедшее в жизни казачества за рубежом. 6 сентября французский «Комитет пламени», с 1921 г. поддерживающий Неугасимый огонь на площади Звезды в Париже, предоставил внеочередное право зажечь пламя на Могиле Неизвестного солдата российским казакам.
Благодаря переписке с Красновым, с живущим в Париже известным русским писателем, журналистом, донским казаком Николаем Николаевичем Туроверовым, с харбинским поэтом Алексеем Ачаиром, поэтессой Таисией Баженовой из Сан-Франциско и многими другими, Мария имела возможность быть в курсе того, что происходит в мире. «Я не чувствовала себя отсталой, могла в письмах свободно рассуждать о предметах, интересующих меня и моих заочных собеседников». П. Н. Краснов же заочно ввел Волкову в парижский «Кружок казаков-литераторов» («Кружок казаков-литераторов» учрежден сотрудниками журнала «Станица» (Париж) в 1937 г. с целью «поддержки и укрепления любви к родным краям и казачьему быту», собирания, хранения и публикации лучших литературных и исторических произведений казачьих авторов. Старшинами кружка были Н. Туроверов (поэзия) и П. Гусев (проза). — О. Т.)
Уже в конце 20-х — начале 30-х гг. в эмигрантской казачьей периодике, в Харбине и Париже, стали появляться ее первые публикации. А в 1936 г. в Харбине при поддержке эмигрантов вышел первый сборник ее стихов «Песни Родине». Всю свою тоску и боль по утраченной родной земле и прежней жизни Мария Волкова выразила в «Посвящении».

…Пусть — нищета, пусть все кругом — не наше,
Пусть коротка непрочной жизни нить, —
Я пью безропотно мне посланную чашу,
Благодаря за счастье РУССКОЙ быть!
И если не войду под сень Твою, Родная,
Не устояв в болезни и в борьбе, —
Умру, за то судьбу благословляя,
Что петь могла Тебе и о Тебе!

Первый сборник стихов М. Волковой в казачьем зарубежье не прошел незамеченным. «…Стихи звучны и образны, прелестны своей простотой, без всяких модных кривляний. Прекрасная книга, то грустью щемящая до боли сердце, то радующая вас образностью воспоминаний и мощью казачьего духа», — отмечал в № 21 (1937 г.) журнала «Станица» (Париж) донской казак, писатель В. С. Крюков.

В 1937 г. на литературном конкурсе, объявленном журналом «Станица», с поэмой «Ночная беседа» Волкова заняла первое место. А позднее, благодаря упомянутому «Кружку», в 1944 г. в Париже вышел ее сборник «Стихи».

Отрадным событием в духовной жизни Марии Вячеславовны была публикация ее стихов и очерка «Старые места» в юбилейном, посвященном 350-летию Сибирского войска, сборнике «Сибирский казак», изданном Войсковым представительством Сибирского казачьего войска под редакцией Е. П. Березовского. Этот «героическими усилиями» изданный сборник уникальных материалов по истории сибирского казачества вышел в 1934 г. в Харбине на собранные по крупицам деньги из Китая, США, Кореи, Франции, Литвы.

В 2009 г. «Сибирский казак», первая его часть, был переиздан в России, в городе Бийске, откуда наш музей получил его в подарок от редактора издательской программы Бийского отделения Демидовского фонда, редактора журнала «Бийский вестник» Виктора Васильевича Буланичева. Во вступительной статье к сборнику Войсковое представительство благодарит М. Волкову-Эйхельбергер за предоставленные ею из Литвы небольшие средства — «1 ам. дол.» — и за стихи, опубликованные во второй его части. В этом же предисловии написано: «Мы хотели дать нашим казакам, рассеянным ныне по всему свету, такую книгу, чтобы она будила образы прошлого, для нас дорогого безмерно; чтобы на любви к прошлому наши преемники созидали лучшее будущее, дорожа тем, что было прекрасного и хорошего в прошлом».

О первом выпуске сборника хорошо отозвались казаки из Харбина, Парижа, Пекина. Ведь архив Войскового правительства «во время эвакуации» из Омска, как и войсковое имущество, типография, «дела Войсковой Управы и Войскового штаба» попали в руки красных. И эта сохраненная в очерках, написанных «по памяти», история сибирского казачества не могла не вызвать благодарности казаков и других представителей русской эмигрантской культуры.
Восторженными были отзывы великого князя Бориса Владимировича, председателя Русского Обще-Воинского Союза Е. Миллера, атамана Семёнова, генерала Н. Головина, редактора «Белого Дела (Летописи Белой Борьбы)» А. фон Лампе, Н. К. Рериха. Мария Волкова в письме от 20 января 1935 г. Е. П. Березовскому также в превосходных выражениях отзывается о «Сибирском казаке». Она отмечает, среди прочего, «любовное отношение составителей Сборника к той задаче, которую они добровольно возложили на себя, то есть — поведать «земли русской минувшую судьбу», напомнить забытое, описать неизвестное словом, собрать все, чтобы ничего не пропало. Честь им и слава за это!..».

В конце 1930-х гг. «Кружок казаков-литераторов» выпустил «Казачий Альманах». Владислав Ходасевич в «Возрождении» посвятил подробную, очень сочувственную статью этому казачьему изданию. Особо Ходасевич отметил напечатанное в нем стихотворение М. Волковой «Землепроходцы»: «…Тут столько уменья сказать все, что надо, что это приходится назвать уже настоящим мастерством». «На очередном собрании Кружка много говорили тогда об этой статье… и пили за мое здоровье», — признается Мария Вячеславовна.

О лестном отзыве Ходасевича на стихи сибирячки Волковой не без иронии и высокомерия 1 марта 1939 г. М. В. Карамзина (Карамзина Мария Владимировна (1900—1942) — русская и эстонская поэтесса, прозаик, литературный критик, переводчик, автор книги «Ковчег». Эмигрировала в Чехию, затем в Эстонию. В 1941 г. сослана в Сибирь, в спецпоселок Волково Нарымского края. Умерла в лагере Нового Васюгана Томской обл. — О. Т.) пишет И. А. Бунину: «…Вот стихи в “Казачьем альманахе” он… расхвалил без всякой кислой мины, особенно какую-то Марию Волкову, о ней прямо восторженно отозвался. Я бы хотела прочесть ее стихотворение, чтобы знать, что именно Ходасевичу нравится…», на что Иван Алексеевич с не меньшей издевкой 29 марта 1939 г. из Ниццы отвечает: «…Волкову не читал. Ходасевич всегда такой — чего моя нога хочет — вот захочу и превознесу, захочу — в порошок сотру или по плечу похлопаю».

К сожалению, тому, к чему стремилась Мария душой, — стихотворчеству она могла себя посвящать только урывками и по ночам. Моральная обстановка в доме мало располагала к поэзии и была порой невыносима: «О, эта жизнь — ни воля, ни тюрьма! / Поверь, я не случайно молчалива!». Деспотизм свекрови и брата мужа, не выдававшего ей денег даже на марки, порой доходил до крайностей. «И в таком климате надо было жить — жить годами…» — пишет она в воспоминаниях. Александр ее всячески поддерживал и защищал, но скоро в беде оказался и сам.

По доносу гестапо арестовало и заключило в Дахау его второго брата, доктора, с которым Эйхельбергеры поддерживали добрые отношения. Затем из прибалтийской республики репатриировали родителей Александра. Это было трагедией для старого доброго пастора, и расставание с прихожанами, которым он духовно служил 50 лет, стоило ему жизни.

В Германии окончательно утвердился национал-социализм. Происходили присоединения чужих территорий. Не миновала эта участь и Мемельскую область, где жили Эйхельбергеры. Муж вынужден был переменить литовское подданство на германское, подрастал Алик — «потенциальный солдат»! Скоро его призвали в Arbeitsdienst (на трудовую службу. — О. Т.), а с началом войны мобилизовали в армию, где он потерял здоровье.

Рабочий персонал Эйхельбергеров тоже был призван в армию, и в хозяйстве им помогали теперь военнопленные, к которым у Марии было доброе отношение: она их хорошо кормила, лечила, тайком писала на родину письма, за что однажды, по доносу брата мужа, чуть было не угодила в тюрьму. К счастью, донос не сочли заслуживающим внимания и Марию Вячеславовну отпустили, а обидчика отправили «в завоеванный немцами Киев для надзора за днепровским речным транспортом».

В 1944 г., несмотря на сложную обстановку в мире, в Париже при финансировании Краснова, возглавлявшего тогда Главное управление казачьих войск при Министерстве по делам оккупированных восточных территорий, вышел следующий сборник М. Волковой «Стихи», которым она была крайне разочарована вследствие небрежной работы по изданию Н. Н. Туроверова. «Время для издания было выбрано неблагоприятное — всем было не до стихов!» Присланные ей личные экземпляры остались неразосланными и вскоре были преданы огню.

А несчастья продолжали сопутствовать Марии. Напряженная жизнь без отдыха, эмоциональное перенапряжение дали о себе знать: начали отниматься ноги. Правда, интенсивное лечение и отдых в больнице поддержали ее здоровье на «период особенных испытаний». Но беда не приходит одна… «Непоправимо-больного сына», большую часть времени проводившего в лазаретах, отправили на фронт, на верную гибель. И вновь Марию выручил Краснов. Он устроил Алика переводчиком при казачьем управлении, а с приближением советских войск к Берлину сын вместе с управлением эвакуировался в Северную Италию.
Фронт приближался, предстояла эвакуация за Неман. Краснов советовал уехать подальше от Восточной Пруссии, в безопасный уголок Австрии, где их ждали готовые помочь люди, но в средствах на эвакуацию было отказано. И все-таки нужно было покидать Хейдебрух. Пять дней Мария Вячеславовна жгла книги, газеты, рукописи, тетради и письма. «Как это было страшно! — пишет она. — Господи! Какая это была боль! Не только душевная, но и явственная — в сердце… До тех пор я не имела представления об ужасе — предавать огню письма друзей… Они казались живыми — оживали в огне, и строчки перед тем, как сгореть, принимали вид напитанных кровью… С каждым письмом уходил кусок жизни…».

…Все то, что собирали мы, любя,
Все то, что сохраняли мы ревниво,
Все то, чем долго сердце было живо,
Отнять навек у самого себя!
Должно быть, утонченней пытки нет,
Той пытки, что не раз уже прошли мы:
Бросать в огонь единственный портрет,
Бросать в огонь дневник неповторимый…

Осень 1944-го и зиму 1945-го Эйхельбергеры провели в деревне Крафтсхаген, в Восточной Пруссии. Впереди ожидал последний, не менее тяжелый путь отступления. Нервы Марии Вячеславовны были расстроены до крайности. Снова скитания, ночевки в лесу и в случайных углах незнакомых деревень, голод, страдания, страх перед неизвестностью, опасность мобилизации в гитлеровскую армию мужа…

В письме к старинному заочному другу 19 октября 1944 г. Мария писала: «Теперь «волна событий» несет нас куда-то: вынесет на какой-нибудь голый откос или захлестнет навсегда…». Нужно было обладать, по ее же словам, какой-то «особой, упорной живучестью духа», чтобы все это вынести… В том же письме другу читаем: «Уходя с тысячами чужих мне по крови и внутренне очень далеких людей куда-то в неизвестность, с душой, полной тревоги за тех, кого я люблю, — я не перестала жить своей собственной, глубоко запрятанной жизнью и думать о самых неподходящих вот к этой обстановке вещах! Боже, неужели нам никогда уже не увидеть хорошей, простой человеческой жизни, когда не будет больше пафоса уничтоженья, когда можно будет громко, на весь мир говорить людям простые и искренние слова — всех любить, всех жалеть? Неужели не будет того времени, когда можно будет избрать себе дело по сердцу и отдаться ему честно, искренне и горячо?..»

Оставаться Крафтсхагене семья посчитала невозможным, и, хотя опасность воздушных налетов в пути была высока, сидеть в ожидании участи не было сил. Эйхельбергеры — Александр, его мать и сестра, дочь Оля и Мария — тронулись в путь. «В составе длиннейшего обоза», необозримой вереницей передвигавшегося по бескрайней белой равнине, они шли на север к побережью Балтийского моря. По сути — второй Ледяной поход. Над головами кружили разведочные самолеты, опасность бомбежки подстерегала каждую минуту, и беженцам лишь оставалось надеяться на чудо.

Двенадцатого февраля Эйхельбергеры вышли к Балтийскому морю, к городу Браунсбергу. Отсюда им предстояло по льду Фриш-гафа «перекинуться в окрестности Данцига…».

В начале февраля выдались теплые солнечные дни, лед давал трещины. «Под толстым пластом уже не вполне благонадежного льда было море — только подумать!» Весь ночной путь, едва освещаемый фонарями, Александр выдержал стоя, «натянув вожжи и глядя все время вниз…»
С рассветом началась бомбежка. «Во многих местах лед окрашивался кровью… А бесконечный обоз двигался и двигался дальше». И так все тридцать километров…

Наконец показалась земля, но прибрежный лед был покрыт водой и пройти по нему было невозможно. Обоз вынужден был еще несколько часов ехать вдоль берега, пока не достигли местечка Кальберг (Ныне — г. Крыница-Морска (Польша) — О. Т.). Дальше путь лежал через лес. По обеим сторонам дороги валялись брошенные вещи, домашняя утварь, на обочине — мертвый человек. Щадя десятилетнюю дочь, Мария пыталась заслонить от нее «все страшное», но Оля все видела. Миновали лес, крестьянские участки, где-то в домике, напоминавшем «картинки к сказкам Гримм», заночевали, а утром тронулись дальше.

И вот обоз в Померании, но поход продолжается…
Неожиданно беженцев окружили советские танки. В этом местечке, где располагалась русская комендатура, им пришлось провести полтора года. «Комендант, спокойный, мирный человек, никого не преследовал, а мужа моего сразу же приставил к делу, сначала по хозяйственной части, а с весной назначил надзирать за полевыми работами — в совхозе», — пишет Волкова в воспоминаниях. Оторванные от мира, Эйхельбергеры вынуждены были жить «одним днем». Особенно тяготило отсутствие вестей о судьбе сына.

Весной 1945 г. Эйхельбергеры узнали о Потсдамском соглашении, предполагавшем репатриацию немцев. Стали прибывать поляки, желающие занять немецкие хозяйства, и люди вынуждены были выезжать в другие области Германии.

Взяв только то, что могли унести, «в кошмарных условиях» две недели Эйхельбергеры ждали поезда в сборном лагере Трептова. Здесь от бывших прихожан отца Александра они наконец услышали радостную весть о том, что их сын жив и находится в английском плену в Пирмонте. Потом открылось, что никакого лагеря и вовсе не было, а пленные были размещены в частных домах курорта. Радостным был и благоприятный исход репатриации: Эйхельбергеры попали в Западную Германию.

И вновь лагерь, завешенные одеялами чужие неуютные углы, жизнь впроголодь, недружелюбные взгляды местных немцев, пайки, карточки. Надо было начинать все сначала в местечке Хеммингштедт (Гольштиния), куда беженцы были распределены. Скоро вернулся сын, став к тому времени вполне свободным человеком. Семья воссоединилась. Они делились друг с другом пережитым, и тогда Мария узнала, что Алику выпала участь быть в «роковом Лиенце» (Лиенц — австрийский город, куда в мае 1945 г. съехалось более 40 000 казаков, воевавших против советского режима. В конце мая — начале июня 1945 г. английскими оккупационными войсками происходила выдача казачьих семей советским представителям Смерша и НКВД, закончившаяся массовым побоищем безоружных людей. Среди выданных были П. Н. Краснов, А. Г. Шкуро, С. Н. Краснов, М. К. Соломахин и др. — О. Т.). «Он успел вовремя скрыться и потому уцелел».

Есть долина такая в Тироле,
А в долине той Драва река…
Только вспомнишь — и дрогнешь от боли,
Как от вскрывшего рану клинка!.. —
стихотворение «Долина смерти» звучит как реквием по казакам, погибшим в том роковом побоище.

Семейство Эйхельбергеров комиссия признала «безнадежно-безработными». Они кое-как перебивались, голодали, но скоро нашлись сочувствующие им люди, ставшие друзьями: жена беженца из Эстонии, временно возглавлявшего приход, Ильза Васильевна Фрей, и жена младшего пастора того же прихода. Они помогали продуктами, теплыми вещами, спасая тем самым семью Марии от гибели.

Ильза Фрей выросла в России, была русской по культуре, с подобной горестной судьбой. В эпистолярном наследии Марии Вячеславовны остались только письма единственно духовно близкого ей человека — Ильзы Фрей. Подруге в изгнании Мария посвятила стихотворения «Встреча» и «Венок», а также подарила рукописный сборник своих стихов, который Ильза бережно хранила.

Но вернемся в 1947 год… Осенью дочка Оля пошла в школу, но четырех кусочков хлеба в день для успешной учебы не хватало, нужно было найти работу. По совету Ильзы Васильевны Мария Вячеславовна научилась прясть. («Ни одна не сказала гадалка, / Что придет и такая пора, / И мне в руки достанется прялка / Вместо милого прежде пера…») Из-за того, что приходилось часами сидеть «в облаке пыли», у нее развилась хроническая болезнь глаз.
Пройдя через тяжелые испытания, Мария, казалось, навсегда утратила способность писать стихи. Большую помощь в этот непростой период ей оказывали сибирские казаки-литераторы, рассеянные по свету. Постепенно она возобновила переписку с оставшимися в живых членами не существующего уже «Кружка казаков-литераторов».

Объявился и кубанский атаман, генерал, донской казак В. Г. Науменко, живший в Париже. В США он издавал журнал «Казак», где Мария Вячеславовна публиковала статьи, стихи и очерки под общим заглавием «Черты казачьего облика».

Постепенно, благодаря заочному общению с друзьями-литераторами, Мария вновь обрела радость стихотворчества. Н. Н. Туроверов пересылал ее стихи в газету «Русская мысль», издававшуюся с 1947 г. в Париже. Добрый ее друг Н. Н. Евсеев, живший в Германии, а потом в США, по воспоминаниям Марии Вячеславовны, «долго копил деньги», чтобы помочь ей в издании сборника стихов. Но поэтесса от выпуска книги отказалась, потому что принять такую жертву не могла.

Воодушевляли изгнанницу вести о том, что ее стихотворения имели резонанс. Из отдаленных уголков «рассеяния» приходили добрые письма от читателей. Писал и земляк — Г. Д. Гребенщиков из США. Он присылал ей фотографии, процветавшей тогда Чураевки, русской деревни, организованной им в 75 милях от Нью-Йорка в штате Коннектикут. Роману Гребенщикова «Лобзание змия» — седьмому тому его эпопеи «Чураевы» — Мария Вячеславовна посвятила большой очерк «Седьмой том. Перечитывая «Чураевку», напечатанный во французской газете «Русская жизнь».

Приходили к Волковой и радостные весточки из Сан-Франциско от соотечественницы Таисии Баженовой (Баженова Таисия Анатольевна (1899—1978) — поэтесса русского зарубежья, дочь казачьего полковника, мемуариста А. Д. Баженова. Родилась в г. Зайсане. Эмигрировала в 1920 г. в Харбин, затем в Сан-Франциско. — О. Т.). Узнав о бедственном положении подруги, Таисия Анатольевна организовала ей помощь, и скоро Эйхельбергеры стали получать продовольственные посылки, поддержавшие их в тяжелый период.

Жизнь в Германии постепенно улучшалась: отменили карточки, Алик, как инвалид по здоровью, получал государственное пособие, женился, поступил в университет в Марбурге. Как будто бы все налаживалось, но душу Марии, ее мысли не оставляла ностальгия:
Во сне порвется, громыхая,
Давно заржавевшая цепь…
И на свободе я узнаю
Мою покинутую степь.
Над нею небо в чистых звездах;
Мерцая, манит Млечный Путь.
Живительный, бодрящий воздух
В последний раз вольется в грудь.
Невнятные, как в детстве, сказки
Зашепчут стебли ковыля.
И я прильну в последней ласке
К устам твоим, моя земля!

Вскоре семья Марии Волковой обрела достойное пристанище. Вслед за пастором Фреем и Ильзой Васильевной Эйхельбергеры перебрались с севера на юг Германии, в Баден-Вюртемберг, неподалеку от Баден-Бадена.
… Но вот пришла пора начать сначала
И в жизнь войти ступенька за ступенью,
С оглядкой, неуверенно, несмело,
Чтоб исподволь приноровиться к ней!
Как это трудно все-таки и странно
Привыкнуть к свету после преисподней,
К дарам освободившейся свободы
И просто к позабытой тишине!
Не верится, что можно невозбранно
Загадывать не только на сегодня,
А даже на недели и на годы,
Как и другим, обещанные мне…
Так значит — жить! — Не самосохраненьем,
Но чтобы распрямилось и окрепло
В широком безопасном поднебесье
Затравленное горем естество…

Но несчастья продолжали преследовать Марию Вячеславовну: свалившаяся на нее болезнь была как приговор. «По причине неосторожности местного врача» ей случайно удалось прочесть свой диагноз, который ничего хорошего не сулил. Финал недуга был один, но к нему вели «три варианта»: скорченность, слепота или паралич. Надо было обладать неимоверной силой духа, чтобы не пожаловаться, не поделиться бедой с семьей: «Свою роковую осведомленность я должна оставить только для себя».

Семь лет Мария Вячеславовна находила в себе силы скрывать диагноз от родных. «Никто не знает, чего мне это стоило…» Но надо было держаться, не отравлять неизбежным жизнь другим. Особенно огорчало Марию то, что она постепенно стала вновь терять способность излагать свои мысли в письмах и стихотворных строках. Временами на нее находил какой-то «эпистолярный столбняк» и мысли не укладывались «в надлежащую форму». Несмотря ни на что, она продолжала печататься в «Русской мысли», благодаря чему регулярно получала газету и была в курсе литературных новинок.
Вскоре Мария Вячеславовна попытала счастье опубликоваться в тетрадях «Возрождения» («Возрождение» — с 1925 по 1940 г. — русская эмигрантская газета, выходившая в Париже. С 1949 г., после перерыва, связанного с оккупацией, издается уже как журнал. В период с января 1949-го по декабрь 1960 г. журнал печатается под названием «Литературно-политические тетради», «Возрождение». — О. Т.), отправив туда стихи, потом «маленькую повесть из казачьего быта», — и попытки были удачными.

И тут — неожиданная и дикая новость! Из Парижа донеслась молва о том, что никакой поэтессы Волковой не существует, а за женским псевдонимом скрывается Николай Туроверов! Удивительно, что в этот слух в писательской среде поверили. Творцом его, по мнению М. Волковой, был секретарь редакции «Возрождения» Владимир Смоленский, друг Н. Туроверова. Сам же Туроверов — не хочется в это верить! — не опровергал слухов…
Бунтарский дух поэтессы не давал ей молчать: «Необходимо было доказать, что я существую и как индивидуум, и как поэт!» Вновь пришли на помощь верные друзья. Знавший ее с детства полковник Солнцев, бывший атаманом Сибирской казачьей станицы в Сиднее и имевший первую книжку ее стихов, подтвердил существование поэтессы Волковой. Заявление от станицы было размещено в «Русской мысли». Не стал молчать и Науменко, возмущенный лживыми сплетнями и выступивший на страницах той же газеты. Смоленскому ничего не оставалось, как письменно извиниться перед поэтессой, добавив к тому, что он сам был введен в заблуждение. Так всем миром друзья-казаки заступились за Волкову. Но это явилось для нее тяжелым разочарованием, ибо то «был единственный случай «черной измены» среди многих, многих заочных друзей».

Между тем Мария Вячеславовна продолжала жить с мыслью о финале зловещего диагноза и постепенно стала сомневаться в его правильности. За уточнением она обратилась к авторитетному неврологу Баден-Бадена. Тот пришел к выводу, что диагноз ошибочен и что ее плохое самочувствие связано с крайне расшатанной нервной системой. В результате он вынес ей другой, менее угрожающий вердикт.

А потом было неудачное замужество дочери, прогрессирующая болезнь сына, его постоянные мысли о смерти. От бесконечных волнений муж Марии не выдержал и слег. В это время и до конца дней они жили в деревне Оттерсвейер, недалеко от Баден-Бадена.

В 1972 г. Александр Александрович Эйхельбергер умер. После ухода мужа, а потом и близких друзей Мария крайне тяжело переживала одиночество. Слабела память, «на стихи как будто положен был запрет», наступала немощность. Дочь звала ее к себе, но Мария, не желая никого тревожить, отказывалась. В чужих землях, «в своем ущербном бытие», несмотря на угасающую память, она продолжала работать, готовя к изданию последний сборник стихов.

…Распрямись, крохи сил собери,
Принимая страданье как милость! —
Есть таинственный стержень внутри,
Чтоб душа твоя не надломилась!

Что это за «таинственный стержень»? Откуда такое терпение и мужество? Этот вопрос я задала племяннице поэтессы — В. Г. Толстовой. «Все Толстовы… были военными… поэтому характеру и стойкости Марии Волковой и других женщин в семье удивляться не приходится, — это гены и строгое воспитание: не жесткое, а именно по-дворянски строгое. Убеждена в этом!» — ответила Вера Георгиевна.

А еще, думается мне, вера в Россию и надежда вернуться.
Мария Вячеславовна Волкова умерла 7 февраля 1983 г. в госпитале Оттерсвейера.
К сожалению, поэтесса при жизни не успела увидеть последний сборник своих стихов. Авторы вступительной статьи Э. Добрингер и Б. Штайн писали, что выход книги задерживался «из-за болезни поэта и тщательной, самокритичной правки рукописи». Тщательной, самокритичной правки… Как это похоже на М. В. Волкову!

Итоговый сборник «Стихи» вышел через восемь лет после смерти казачьей поэтессы, в 1991 г., в Мюнхене, в издательстве «Петер Д. Штайн». Книга появилась «в своем первоначальном виде благодаря стараниям Ильзы Фрей», верной подруги, утешительницы последних лет изгнания. В сборник вошли 150 стихотворений, многие из которых публиковались в литературных сборниках, журналах и газетах за рубежом: «Русская мысль» (Париж), «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Сибирский казак» (Харбин) и других.

Читаю-перечитываю книгу, и не покидает мысль: как могла Мария Вячеславовна Волкова, знавшая безоблачную Сибирь лишь в детстве, до 12 лет, впитать в себя столько любви и нежности к Сибири, к России? Почему она до конца дней чувствовала себя дочерью страны, которая, словно бы «поддавшись наважденью», от нее «сама же отреклась»?..»
О.М. Тарлыкова.
***

«Чем путь трудней — тем выше будет честь!
Пускай горька недопитая чаша!
При нашей бедности у нас богатство есть:
То, что прошло — неотторжимо наше!» —
писала когда-то Мария Волкова, с честью прошедшая тернистый путь жизни и до конца своих дней сохранившая верность своим идеалам. Теперь её поэзия медленно возвращается в Россию. Возвращается творчество большого поэта и человека с благородной душой. Современники называли Марию Волкову — «певицей доблести, скорби и неизбывного горя».

Предлагаю небольшую подборку её стихов из первого сборника «Песни Родине», изданном в 1936 году в Харбине.

***
В степи.
Колокольчик заливной.
Гладь немеренных степей.
Топот тройки удалой —
Эхо родины моей!
Как дорога широка
И раздольна, и ровна!
Льется песня ямщика —
В душу просится она!
Безграничен кругозор,
Пахнет сочною землей.
Пятна маленьких озер
Кое-где передо мной.
Их приветливая синь
Отражает небеса.
Эх, куда ты взор ни кинь —
Всюду вольная краса!
Как прекрасна на заре
Степь родимая моя.
От росы, как в серебре,
Опахала ковыля.
Горьким запахом полынь
Освежает и бодрит.
Прочь, кручина, скройся, сгинь! —
Тройка птицею летит.
А когда светило дня
Уплывает на покой,
Степь, безмолвие храня,
Веет вечностью глухой
Одевается она
В ризы ночи, не спеша,
Молчалива и грустна,
Словно русская душа!..
***
Нетленные блага.
Я — бедна? Не правда! я богата, —
Нужды нет, что вечно без гроша!
У меня не все судьбою взято,
Не разбита бедами душа!
Разве так важны земные блага? —
У меня иные блага есть:
Красоте я принесла присягу
И храню незыблемою честь!
Хоть теперь и много дней дождливых,
Хоть серо и тускло бытие,
У меня воспоминанья живы:
То, что было — навсегда мое!
И так много красок в прошлом этом,
И так много образов встает,
Что душа огнем его согрета,
До конца его не изживет.
Я бедна. — Но из того, что было,
Я могу другую жизнь создать!
Никому и никакою силой
Этого богатства не отнять!
***
Шестое декабря.
Картины прошлого воскресли предо мной
И память мне встревожили не зря:
Сегодня ведь — наш праздник Войсковой,
Сегодня ведь — Шестое декабря!

Забыть ли мне, как много лет назад,
Когда была Россия, цел был дом,
День этот был величествен и свят,
И чтился исстари сибирским казаком?

Обширен наш степной казачий край,
Но дух один у всех — и в этот день
Патрон наш войсковой, Святитель Николай,
Всех привлекал под храмовую сень.

Везде, везде, в один и тот же час
В соборах и церквах бесчисленных станиц
Рвались молитвы ввысь, сиял иконостас,
И праздничен был вид казачьих лиц.

А после… музыка… и дружное «ура»…
Красив парад в морозный зимний день!
Чубы казачьи завиты с утра,
Папахи ухарски надеты набекрень!

Гарцуют бойкие коньки:
Они давно отлично знают строй!
Вот и конец — уходят казаки,
И все гремит от песни удалой.

А вечером, за чаркою вина,
Все та же песня прадедов звучит:
Казачья память прошлому верна,
Она заветы прошлого хранит.

И вот теперь… под гнетом страшных лет,
Уйдя с тоской от близких, от семьи,
Узнали мы холодный, чуждый свет,
Узнали мы все горести земли…

Трудны, темны, неведомы пути…
Бороться и страдать назначено судьбой…
Но чрез мытарства все должны мы пронести
Казачий дух, свободный и лихой!

Пусть нет дороги нам к станицам дорогим,
Пусть далека желанная заря —
Но праздник Войсковой за рубежом мы чтим
И помним все Шестое декабря!
6 декабря 1929 года.
***
Чудный, прекрасный и дикий Урал,
Весь погруженный в покой величавый,
Ты никогда такой жатвы кровавой
В старых теснинах своих не видал!
Темные ели дивились не мало:
Столько народу на Запад прошло!
Что их так сильно встревожить могло,
— Разве в Сибири уж места не стало?
Что там творилось под тихой Уфой!
Пушки и ружья греметь уставали!
Эхо гудело в те дни на Урале,
Грозно спугнув вековечный покой.
Поезд за поездом шёл, нагоняя,
Люди отважно стремились вперед.
«Что вы спешите,- ведь смерть вас зовет»,
Думали горы, гостей провожая.
«Жаль этих стройных и сильных мужчин,
Жаль этих мальчиков, в подвиг влюбленных,
Жаль этих женщин, в войну вовлеченных»,
— Скалы шептали с вершин.
Все закружилось, как в пьяном угаре:
Из-под Уфы откатилась волна!
В самые горы проникла война:
Кровь полилась в Сулее, на Миньяре,
Кровью окрасились Ай, Юрезань,
Вольные реки седого Урала…
Красные, белые,- сколько их пало
В междоусобную страшную брань!
Чудный, прекрасный и дикий Урал,
Весь погруженный в покой величавый,
Ты никогда такой жатвы кровавой
В старых теснинах своих не видал!
***
Таблак.
Моя мать — казачка с Урала.
Мой отец — сибирский казак.
Часто — часто мать вспоминала
Степь родную и яркий таблак.
И с Сибирской равнины унылой
Вдаль, тоскуя, стремилась душа:
Величавый Урал, сердцу милый,
Снился ей у вод Иртыша.
Как привольно в Урал плескаться —
Дух бодрее и тело свежей.
Над водой кое-где золотятся
И мелькают коронки ужей.
Небо ярко, бездонно и сине.
На нем солнце, что огненный знак.
А из трещин сожженной пустыни
Пробивается алый таблак!
Ширь, простор кругом безграничны.
Веет мощью от бурной реки.
С давних пор здесь к раздолью привычны.
По старинке живут казаки…
Проносились сны золотые,
А потом приходили опять..»
Наяву же в края дорогие
Не вернулась покойница — мать.
В дни кровавой сибирской были
Растерзал её сердце враг.
На её одинокой могиле
Не растет уральский таблак!
***
Казаку-отцу.
Твой образ всегда предо мной как живой,
Безумно любимый отец.
За что тебе послан жестокой судьбой
Такой беспощадный конец? —
Ты родину свято и верно любил
И жертв для неё не считал,
Ты верой в её возрождение жил,
Но гибель её увидал!
Был стоек и храбр в неустанной борьбе
В тяжелые, злые года,
Но жизнью играя, ты лавров себе
Не ждал, не искал никогда:
Заветы казачьи ты крепко хранил,
В бою был всегда впереди
И дерзкой отвагой с лихвой заслужил
Свой беленький крест на груди!
Ты вырос среди Акмолинских степей
У сумрачных вод Иртыша,
И к воле привыкнув, не знала цепей
Твоя огневая душа.
Товарищи., кони… походы… война…
Скитанья с младенческих лет…
И песни родные за чарой вина,
Которых прекраснее нет.
Мятежная, бурная жизнь прожита,
Но взор твой был чисть, как хрусталь»
Звездой путеводной горела мечта,
А сердце снедала печаль…
Могу ли забыть твой ужасный удел,
Страданий немых ореол?
Надежды разбились, весь мир опустел,
Ты сдаться на милость врага не хотел
И гордо из жизни ушел.
И свой одинокий последний приют
Нашел ты в тайге вековой.
Там звери надгробные песни поют
И древние сосны твой сон стерегут,
Мой бедный отец и герой!.,.
***
Прабабка
Когда мне смутно, и когда мне тесно
и кажется, что жизнь уж прожита,
приходит тень прабабки безызвестной
и шепчет мне: «Все это — суета!»
Прервав разбег своих наклонных строчек,
я перед ней спешу с почтеньем встать.
Простой наряд. На голове платочек.
Из-под платка — серебряная прядь.
Ее лицо, как будто, мне знакомо
— не стану ль я такою, как она?
Журчат слова: «Все маешься без дома?
О, Господи, какие времена!
Да что роптать? — ты ропот лучше спрячь-ка.
Благой совет тебе я ныне дам —
Терпи — и все! на то ты и казачка!
А что — к чему, про то не ведать нам.
Моя судьба была твоей суровей,
Долга печаль, а радость коротка.
Мы, Марьюшка, с тобой единой крови
— моя в тебе течет через века!
И я рвалась на волю да на солнце,
но не давал податься супостат.
Мне до конца пришлось глядеть в оконце
на крепостной зубчатый палисад…
То за детей дрожала, то за мужа —
злой басурман нас вечно донимал…
Так и жила… а я тебя не хуже.
Неси свой крест, велик он или мал!
Ты разумей — тебе я не чужая;
Вот и пришла наставить и помочь!»
Прабабка мне кивает, исчезая:
«Ну, мне пора — прощай-ка, мила дочь!»
***
Земля Обетованная.
Вдали от родины тоскуя и грустя,
Тебе дала я жизнь, мое дитя,
Свет глаз моих.
Но мать свою в час трудный не кляни,
Хоть мы одни, хоть мы совсем одни
Среди чужих!
Мы лишние… Да, милый, тяжело…
Каким сюда нас вихрем занесло,
Ты хочешь знать?
В твоих глазах мне чудится упрек.
Не надо слез, а надо, мой сынок,
Терпеть и ждать!
Ох, тошно мне, а видишь, я живу,
Хоть предо мной во сне и наяву
Вся боль потерь!
А ты лишь начал жить, и все перед тобой
Так помни-ж мой завет, короткий и простой
Молись и верь!
Поди ко мн. Тихонько, смирно сядь:
О многом я тебе хотела бы сказать,
Чем грудь полна.
Там, где край неба розов от зари,
Там далеко, смотри, сынок, смотри,
Моя страна!
И ты б хотел попасть туда, скажи?
Но всюду люди, всюду рубежи
И тьма преград.
И нам, изгнанникам, с израненной душой
Ни здесь, ни там, сынок мой дорогой,
Никто не рад.
Не три глаза и брось глядеть в окно!
Вер, всей душой я чувствую одно:
Ты будешь там!
Будь тверд, не гнись, не отступай в борьбе
И тот простор, что не знаком тебе,
Увидишь сам!
Ты что? Не плачь,- мы здесь не навсегда!
Пройдут года, пройдут еще года
Среди руин,
Но встрепенется Русь, окованная злом,
И позовет… и ты в родимый Дом
Войдешь, как сын!
***
Русский язык — все, что осталось от родины, все, что помогало Марии Волковой в годы тяжелых испытаний. Его значение выходит далеко за пределы обычного средства коммуникации:

«Слава высотам твоим и глубинам,
Дивная русская речь!» (Крылья)

В этом она близка всей русской поэтической традиции.

Скончалась поэтесса 7 февраля 1983 года. Посмертный сборник ее стихов был выпущен дочерью в Мюнхене в 1991 году. Мария Волкова несколько лет работала над составлением этого сборника. Выход его задерживался из-за болезни поэта и тщательной, самокритичной правки рукописи. Сборник вышел в своем первоначальном виде, благодаря стараниям Ильзы Фрей. Целью данного издания является попытка представить стихи Марии Волковой как можно более широкому кругу читателей.

СУДЬБА
Кругами ветер носится со свистом,
В расщелины бросает сверху камни.
Крута моя тропа и камениста,
Но уклониться от нее нельзя мне.
Иду, иду, не чуя ног. Устала.
Мой дом давно навеки заколочен.
Скорее бы дойти до перевала —
На спуске путь покажется короче.
Дыханью тесно и дыханье громко.
Волненье глубже, явственней тревога.
Натерла плечи грубая котомка,
Хоть в ней и очень нужного немного.
Среди камней, одна, с последней силой
Должна печаль и немощь побороть я.
О, только бы душа не уступила
В борьбе с изнемогающею плотью!
1947

ОСЕНЬ
Над минувшим напрасно не плачу —
Как придется живу не спеша.
Все не то, все не так, все иначе,
Чем когда-то просила душа!
Целый день шорох листьев за дверью,
Ощущенье большой пустоты…
Но не верю, упрямо не верю,
Что дошла до последней черты!
Обнаженные руки деревьев
Манят, машут, грозят за окном.
Позади разбросались кочевья,
Впереди остановка — не дом…
Ветер чем-то берет за живое,
Оттого плечи трогает дрожь.
Что ж ты, сердце, не ищешь покоя,
Что ж ты, сердце, томишься и ждешь?
Жизнь прошла… В самом деле? Так скоро?
Вот стою у последней черты,
А за дверью настойчивый шорох…
Осень — ты?
1949

НАСЛЕДСТВО
Посиди этот вечер со мною,
А потом я тебя провожу.
Я сегодня тряхну стариною
И о прошлом тебе расскажу.
Поделиться с тобой — легче станет:
Незабытое бродит во мне.
Жизнь пестрее была, чем в романе,
И причудливее, чем во сне.
Столько редкого с самого детства —
Всяких сдвигов и странствий, и встреч!
Как ни как это, милый — наследство,
Постарайся ж его уберечь!
Все, что крепко вросло в мою память,
Передам раз от разу твоей,
Это будет звеном между нами,
Между миром отцов и детей.
Ты захвачен стремительной новью,
Но на склоне житейского дня
Вспомнишь все же, быть может, с любовью
Повесть жизни моей и меня…
1950

ИСХОД
Уйди же, сохраняя благожелательность, как
благожелателен Тот, Кто отпускает тебя
Марк Аврелий
Не завидуй тем, кто остается,
Как бессильно злобствующий враг:
Умирать, не споря, всем придется,
Но никто, никто не знает — как!
Наше бытие — в кругу незримом.
Все равно, обширен он иль мал.
Где-то завершить его должны мы,
Возвратясь к началу всех начал.
Если же твой путь других короче,
Не скорби об этом, не жалей! —
Что такое наши дни и ночи
Перед вечной мерой всех вещей!
Ты с рожденья странствовал наощупь,
В мире бедный беспокойный гость, —
Будь добрей, уступчивей и проще,
Чтоб светлей оставшимся жилось!
Добреди, не замедляя шага,
До открытых каждому ворот
И, клонясь к земле, прими как благо
Свой исход!
1950

ФИАЛКА
Возьми фиалку! Улыбнись цветку!
Порадуйся отрадою весенней!
Почувствуй сквозь недуг, почувствуй сквозь тоску,
Что не иссяк источник вдохновений!
Опять земля теплом напоена.
И будет все расти и зреть по плану!
Но осени моей не победит весна,
Не стоит прибегать к самообману.
Закон природы ясен и жесток.
Да будет так отныне и до века!
А все-таки… какой короткий срок
Дан полному цветенью человека!
Беда не в том, что все мечтанья — дым,
Но больно знать, дойдя до крайней точки,
Что сердце остается молодым
В разрушенной годами оболочке!
Нет, не весной, а осенью звучат
Стихи мои сегодня, как ни жалко…
Зачем, зачем свой теплый аромат
В предсмертный час еще струит фиалка?
1952

СТЕПНОЙ ВЕТЕР
Летит за мной, свистит нетерпеливо,
Издалека клубами гонит пыль,
Рвет облака, коню косматит гриву
И гнет к земле нетоптаный ковыль.
Гудит в ушах торжественным напевом,
Звенит, кружась, весельем плясовой,
То всей земле грозит небесным гневом,
То вдруг сойдет на тонкий волчий вой.
Всему черед меняться непрестанно,
Но вот над ним не властны и века:
Он был в степи с ордами Чингисхана,
Он славу пел дружине Ермака!
Тебе, тебе чрез рвы десятилетий
Я шлю поклон и верности обет!
О, ветер мой, степной сибирский ветер,
Вольней тебя на целом свете нет!

ПОЭТ
Когда с неба сбегали последние краски,
Опускаясь в вечерний провал,
Мой отец мне рассказывать сказки
Начинал.
На широкой тахте я сидела с ногами,
Опершись на мутак.
Папиросный дымок уходил завитками
В полумрак.
И вилась вкруг меня прихотливо и смело
Чародейная речь.
Отчего я тогда этих слов не сумела
Уберечь?
Помню, знаю, что выдумки были — чудо
От начала и до конца.
И откуда брались они только, откуда
У отца?
Книжек было потом у меня немало,
Сказки разных народов я прочла,
Но отцовских сказок как ни искала —
Не нашла.
Не могла, не могла я понять, в чем дело
И в беспечности детских лет
Не заметила, проглядела,
Что со мной был поэт!
1949

РОДИНЕ
Ты совсем иной была сначала,
Полной материнского тепла.
Первую мне сказку рассказала,
Первой песней сердце разожгла.
Ты меня связала с тем, что было
В чтимые тобою времена,
По своей земле меня водила,
Говоря, что и моя она.
Ты учила вере и терпенью
И была добра не напоказ,
Лишь потом поддавшись наважденью,
От меня сама же отреклась…
Свет пройдя от края и до края,
Я забвеньем горя не залью,
Но сквозь боль тебя благословляю
За любовь минувшую твою!
1962

Не страшно то, что нет продленья срокам,
Но страшно знать, что в нас — источник зла.
Спешим, горим и будто ненароком
Чужую жизнь попутно жжем до тла.
Рвем без нужды, без ненависти губим,
На крик души бредем едва-едва
И часто тем, кого сильнее любим
Мы говорим жестокие слова.
Неумолим закон судьбы железный:
Пощады нет ни телу, ни уму.
О, если бы дойти до края бездны,
Не причинив страданья никому!
1939

РОДИНА
Кто любит, тот крест свой примет:
Любимое вечно любо!
Одно дорогое имя
Всю жизнь повторяли губы…
Затмила мечту о встрече
Растущая в нас усталость,
Но боль — то от всех увечий
Такой, как была, осталась!
Один на другой похожи
Года проплывают мимо.
Взаимности быть не может,
Но верность нерасторжима!
И надо с последней силой
Смириться с судьбой без стона,
Чтоб сердце и дальше жило
Любовью неразделенной!
1955

Радуйся жизни, ибо теперь позднее,
Чем ты думаешь!
Китайская мудрость
Радость не льется струей через край.
Но брызги ее всюду есть —
Лови же, лови, не опоздай,
Пока ты еще здесь!
Грузным слоем над годом ложится год.
Каждый день — новый тонкий пласт.
Ни одна минута не подождет,
Но смотришь, что-нибудь даст!
И хотя от лет тебе тяжело
А от дум еще тяжелей,
Береги про запас для других тепло
И радоваться умей!

ЛАМПАДА
В храм нельзя войти простоволосой,
Приберись же прежде, чем войдешь!
За собой оставь свои вопросы
И скорей сомненья уничтожь!
Ни роптать, ни умствовать не надо.
Все, над чем ты билась, строго взвесь!
Там уже не место для разлада,
Где давно взыскуемое есть.
В самом возвышающем обмане
Счастья и забвенья не ищи!
По дороге сердце может ранить
Даже встречный камень из пращи.
Если боль тебя изгложет тупо,
Если боль дышать тебе не даст,
Принеси ее под вечный купол,
Урони ее слезой из глаз!
Засвети сама в себе лампаду,
Углубясь в мерцающую тишь!
Пусть смысл жизни будет не разгадан —
Все равно, разгадки не вместишь!
1956

ДРУЖБА
Она всех даров чудесней,
Сокровищ земных дороже!
Поэты цветы и песни
Бросали к ее подножью.
Алтарь ее цел и ныне,
Хотя и не так украшен:
Жизнь стала скупей, пустынней,
А с нею — и сердце наше!
Но тот, кто судьбой отмечен,
Найдет одного средь многих
И с ним, даже с первой встречи,
По той же пойдет дороге.
Затмится, увы, с годами
Ярчайший огонь любовный,
Но тихое дружбы пламя
Горит неизменно ровно.
Пусть время лицо иссушит,
Пусть плечи, что год согбенней —
Моложе и крепче души
От близких прикосновений.
О дружбе тысячелетья
Мечтали и пели люди. —
Как выцветет все на свете
Когда и ее не будет!
1956

К счастью, в интернете можно найти этот сборник, в котором Мария Волкова «поет о боли и тоске по Родине, не желая свыкнуться с мыслью о том, что умереть ей суждено на чужбине».

Щербинин А.И., Москва. Октябрь 2024 г.